Михаил Булкаты - Живой обелиск

Где-то за рекой шумели разлившиеся ручьи и оползни. Глухие удары камней в мутной реке грохотали по всему ущелью. Притих испугавшийся теленок. Молчал Заур, молчал и я, потому что боялся конца рассказа.

— Часто мы в недоумении разводим руками, удивляемся, не верим происшедшему: как же это могло случиться, как же могла перевернуться арба? Придет смерть, свалит одного из лучших, а мы опять-таки не верим собственным глазам: ведь он только что был с нами. Нельзя же вот так, просто исчезнуть человеку, смеявшемуся минуту назад? — спрашиваем мы, не думая о том, что причиной всему мы сами. — Заур перевел дыхание. — Никто не видел, как Хамыц подъехал на чьей-то машине к дубу, под которым сидел на корточках Таймураз. Он насекал под рядами старых зарубок те инициалы… Это была детская забава, детская игра после работы. Да, они еще были детьми, хотя работали не по-детски!.. Экскаватор, которым управляли попеременно Таймураз и Асинет, выполнял двойную норму, а о Хадо, сидевшем за баранкой самосвала, и говорить не приходится… Ты сам слыхал, он даже ночами, при электрическом свете ремонтировал колхозный самосвал. А Хамыц… Достаточно поставить автомашину на крутом спуске и при удобном случае незаметно перебросить скоростной рычаг в холостое положение… — Голос Заура сорвался. — Видимо, Таймураз слишком увлекся… То есть, говоря его же словами, продолжал «подводить итоги» ранам своего дедушки и старого дуба. Так говорила Асинет, он «подводил итоги», а машина со спущенными тормозами шла на него и постепенно набирала скорость… Был ли в этот момент Хамыц за рулем?.. Хотя какое это имеет значение?.. Дед Бибо сидел в хадзаре, а Асинет и Хадо уехали на самосвале в контору… Мы его так и застали: лицом к зарубкам, с переломанным позвоночником, с перочинным ножом в правой руке… Он хотел положить конец сердечной боли своего дедушки двумя буквами, одну из которых насечь до конца так и не успел… Скоро подъехали Асинет и Хадо… Бедный Хадо бился головой о стену хадзара. Потом гнался на самосвале за Хамыцем, удиравшем на чужой «Волге»… До сих пор удивляюсь, как он его догнал!

— А Леуан?

— Что Леуан? Наверное, в конце концов проснулась в нем совесть… Он публично отказался от своего сына. Подал заявления во все инстанции, просил, чтоб Хамыца осудили со всей строгостью.

— А сам он не подумал о раскаянье?

— Это чувство он, наверное, подавляет аккуратным выполнением служебного долга.

Заур умолк. Я лежал с открытыми глазами и видел перед собой плачущего Хадо. И Таймураза с застывшей улыбкой на окровавленном лице.

Над Иально мерцала утренняя звезда, предвещавшая раннюю зарю.

В горах Осетии бытует поверье: чтоб не постигла тебя такая же беда, поклоняйся и приноси жертву тому месту, где погиб близкий человек. Это адат, но каждое сердце живет собственными поверьями и законами. Здесь, под старым дубом, спешивались путники, едущие с низовья в горные аулы. Они пили холодную воду из родника и, окропив ствол векового дуба аракой из дорожного бурдюка, следовали дальше. Пока не нашелся путник, который посмел бы вслух произнести имя человека, погибшего здесь, потому что все знали: каждое упоминание — это боль старого Бибо.

Не будь новой трассы, упершейся острием в подножие дуба, может быть, успела бы зажить ноющая рана. Но разве Бибо способен крикнуть во всеуслышание: остановись, жизнь! Знала ли Асинет о том, что старый дуб, превращенный дедушкой Бибо в живую хронику собственной жизни, окажется препятствием для новой трассы? О жизни больше всех думает тот, кто чувствует приближение смерти.

Я ищу Асинет и Хадо. А вместо них вижу заглохший экскаватор и обреченный дуб. Сбежал и Заур. Должно быть, и у него не хватило мужества присутствовать при гибели дуба.

Сидящий под деревом дедушка Бибо напоминает мне человека, самовольно пришедшего на заклание.

«Тинг-танг-тонг! Тинг-танг-тонг!» — капают слезы из обнаженных корней.

Старый Бибо сидит, точно сросся с деревом. Он жадно курит трубку.

— Гость дорогой, здравствуй! — мерцает улыбка в потухших пепельных глазах.

— Мир вам, дедушка! — отвечаю я на приветствие и присаживаюсь рядом.

Бибо вытряхивает пепел из трубки, набивает ее душистым самодельным табаком. В глазах искрится отражение огонька зажженной спички. Дым, голубой струйкой вьющийся из трубки, теряется в шелестящих листьях.

— Заклинаю тебя именем твоего отца Кудзага, не осуди нас за вчерашнее! — говорит Бибо.