Михаил Булкаты - Живой обелиск

Уцелевшая от нашествия башня гордо взирает на серовато-коричневые скалы, громоздящиеся вокруг. Отсюда как на ладони видна серебристая лента Иори, извивающаяся от Бочормы до самого Хашми. Местами реку стискивают зеленые мохнатые горы, но она пробивается и мчится своей вечной дорогой.

Заур сердится и что-то бубнит в темноте, но меня заворожила вершина старой башни. Я не могу оторвать глаз от замурованного тоннеля, в конце которого журчит река.

— Ого-го-го! — кричит вышедший на террасу Заур.

Протяжное эхо клином врезается в нежное журчание реки.

Заур поднял руку, и старый самосвал, ползущий на подъем со стоном, остановился перед ним как вкопанный. Из кабины высунулась рыжая голова с папиросой в зубах.

— Инженер! — вскрикнул шофер от радости. — Здравствуй, Заур!

— С благополучным возвращением, Хадо! — задумчивое лицо Заура осветила грустная улыбка.

«Так это же Хадо! — застучало у меня в висках. — Вот она, наша легкая грусть, без которой мы не можем жить! Наше детство, наше прошлое. А я отсутствовал так долго, что меня не узнало мое детство, моя грусть… Да и я не узнал…»

Хадо, отстрельнув щелчком окурок, вежливо поклонился мне:

— Салам вам, дорогой гость!

— Салам, Хадо!

— Ты что, не узнал нашего Миху? — изумился Заур.

У Хадо вспыхнули глаза. Схватив меня в охапку, он закричал на все Иорское ущелье:

— Миха! Вспомнил о родном ауле!

Как он вырос, этот мальчишка, рыдавший в детстве над пустой могилой погибшего на фронте дяди Заура — Гарси! Мне стало очень горько, что мы не узнали друг друга.

— А что вы тут делаете, у стен старой Уджармы? — спохватился Хадо.

— Спроси вот этого чудака! — кивнул на меня Заур.

— Едем! — гикнул Хадо, и за его рыжей головой захлопнулась дверь кабины. Заур хотел прыгнуть в кузов, но шофер распахнул правую дверцу. — Для старой машины, похороненной дядей Леуаном заживо, это будет честью!

— А не стесним?.. — спросил я.

— Какое там! У меня за эту длинную дорогу от молчания язык покрылся мхом. Теперь будет с кем поговорить!

— Ты левачил, Хадо?

— Ха-ха-ха! — расхохотался во весь голос Хадо. — Левачил! Это ты слова дядюшки Леуана повторяешь, Заур?

— Шучу… — запнулся Заур. — А вообще-то ты герой, Хадо! — вдруг словно отрубил он.

Я сидел между ними и молча слушал обрывки фраз, значение которых мне было непонятно.

— Никакой я не герой, Заур! Я обыкновенный шофер и не люблю переливать из пустого в порожнее… А еду я в Телави, надо выполнить кое-какие поручения наших чабанов.

— Тогда высадишь нас у поворота.

— Как — у поворота? Оставить вас на полпути? Че-пу-ха! — посасывая папироску, сказал Хадо.

Временами черной от въевшегося мазута рукой он поглаживал покатую дугу руля, как мать, ласкающая дитя, и резким взмахом головы откидывал свисавшие на лоб рыжие пряди.

— Значит, говоришь, ты предложил уважаемому председателю Леуану ехать в кузове твоего самосвала? — смеялся до кашля Заур, слушая шофера.

— Предложил…

— Расскажи, почему он пристал к тебе?

Открытое веснушчатое лицо Хадо слегка побелело, и, чтоб не выдать огорчения, он выглянул из бокового окна. Сдавленно, вполголоса напел мотив песни о герое Чермене и, откинув непокорный рыжий чуб со лба, кашлянул.

— Прихожу, значит, в правление колхоза и представляюсь дяде Леуану. Так и так, говорю, явился по личному поручению главного инженера дорожного строительства Заура Хугаты оказать колхозу шефскую помощь. А у дяди Леуана от радости ноздри, как парашюты, раздулись. Встал чинно, похлопал меня по спине, хотел обнять… Хоть, говорит, между нами ранее случилось маленькое недоразумение, но я, говорит, люблю тебя, как родного сына. Именно так и сказал: «Как родного сына»! Клянусь, Заур, если бы не твое поручение, я бы сбежал. Поскольку, говорит, в настоящий момент у меня с моим личным шофером маленькая осечка, прокатимся, говорит, с тобой на новенькой «Волге» до Кизляра и обратно… Миха, ты не помнишь притчу про гроб? — вдруг без всякой связи спросил он.

— Не-е-ет, Хадо, — удивился я.

— Тогда послушай. Один маньяк, истязавший слуг, боялся, что они после его смерти выбросят труп собакам. Вот он и заказал себе заблаговременно гроб… Дубовый, лакированный, обтянутый изнутри белым атласом — под цвет салона его кареты. Свое новое ложе он приставил изголовьем к стене, где висел портрет Людовика Четырнадцатого, со всеми королевскими регалиями, нарисованный каким-то любителем. Вечером он неизменно ложился в гроб и декламировал монологи из трагедий Шекспира, а слуги, приученные к троекратному коленопреклонению перед портретом короля, стали собираться по старой привычке вокруг гроба. В конце концов маньяк возомнил, что находится не в гробу, а на троне и что он так же величав и неприступен, как Людовик Четырнадцатый. Да, да, он возомнил себя чуть ли не королем Франции, а эти неразумные существа поклонялись ему, бывшему маклеру, владельцу фирмы фальшивых художественных ценностей. Однако время от времени его скребла мысль, что, проезжая по утрам три квартала до фирмы без своего «трона», он лишался на какое-то время королевских прав. И еще больше боялся, что, вернувшись в один прекрасный день домой, застанет «трон» занятым и окажется перед ужасным фактом низвержения. И тогда маньяк додумался до того, что приказал кучеру снять салон кареты, а на его место прикрепить гроб с балдахином. Конечно, он не забыл и о портрете Людовика, и, когда проезжал по привычному маршруту, лежа в гробу, то горожане высыпали посмотреть на дивное зрелище, безумец же думал, что ему оказывают королевские почести…