Конн Иггульден - Сокол Спарты

– Мы идем на север! – крикнул Ксенофонт тем, кто шел за ним, чувствуя, как сердце переполняется гордостью. Это его народ. Его семья.

Едва селения остались за спиной, как персидские полки пошли на сближение, но правда состояла в том, что с каждым дневным переходом весь греческий квадрат, и внутри и снаружи, становился все тверже и прочней. Кожа и мышцы закалялись своей натруженностью, а те, кто в центре, постепенно обретали волчий вид тех, кто напористо шагал вокруг них. Конечно же, в эллинах не оставалось мягкости. Она выгорела, пока они шли через пустыню.

Тиссаферн слал небольшие группы, которые бежали поодаль, постепенно сближая дистанцию и посылая в глубь идущих колючие стрелы. Но стоило им приблизиться для прицельного удара, как им в свою очередь начинали грозить пращники, заметно поднаторевшие в пускании камней.

Персидские всадники представляли угрозу куда бо́льшую. Подлетая плотными группами, они метали копья или дротики, в то время как замыкающие, подняв щиты, как могли под ударами, продолжали движение. В тот первый день эллинам поодиночке, парами и тройками был нанесен изрядный урон. Вечером в лагере они недосчитались шестидесяти воинов.

Несложно было представить, что такое же медленное истекание кровью ждет их на всем пути в горы, пока их не станет так мало, что уже сложно будет защищаться, и тогда их окончательно перебьют. Настроение во время стоянки было мрачным; люди тяжело переводили дух, перемогая боль.

Солнце коснулось горизонта, когда персы повернули коней назад, к своим полкам. По-прежнему вызывал удивление тот страх ночной атаки, из-за которого они отодвигались от лагеря греков на большое расстояние. По словам Геспия, пешком отследившего место их становища, они отошли на полсотни стадиев, и только там рискнули стреножить своих лошадей.

Ксенофонт видел, как Тиссаферн перед тем, как развернуть лошадь, поднимает руку чуть ли не в приветствии. Свет постепенно угасал. Вельможа благодарил богов за удачу, ниспосланную ему нынче в виде урона врагу. Более решительный полководец мог бы давить с удвоенной силой и не смягчаться, а уж тем более не отступать, пока неприятель не окажется окончательно повержен.

При мысли о шестидесяти воинах, бессмысленно потерянных за этот день, Ксенофонт оскалил зубы во внезапной ярости. Это слишком, непозволительно много. Он знал: многие солдаты были за то, чтобы остановиться и завязать бой. Гордыня заставила бы Тиссаферна принять этот вызов, и тогда эллины, возможно, перебили бы половину его войска, прежде чем остальное бы рассеялось. Мысль заманчивая, но только на первый поверхностный взгляд. Если лишиться хотя бы четверти гоплитов, то оставшихся может не хватить для защиты остальных. А это чревато полным поражением. Он поспорил об этом со своими лохагами, и те неохотно с ним согласились. Он был стратегом, которого они сами поставили командовать собой. И пока он справляется, его приказы – это кремень.

Следующие две недели они выходили в путь еще затемно, когда вращение звезд показывало, что близится рассвет. Весь захваченный скот был забит и сожран до последнего кусочка; на исходе было и зерно. Припасов остро не хватало, и снова поднял голову голод, грызя всех изнутри безмолвным зверем. Затем ушли последние остатки, так что вставать и пускаться в дорогу приходилось на одной лишь холодной воде.

После себя они оставляли горы собственных фекалий – в подарок персам (единственное утешение для заросших, немытых, провонявших потом людей). Грязь при переходах въедалась в кожу, а мирное справление нужды поутру приходилось теперь повторять и среди дня. Трудней всего приходилось женщинам, но места для скромности здесь уже не оставалось. Мужчины вокруг из деликатности сначала отворачивались, но через какое-то время опорожнение стало настолько обычным делом, что на него перестали обращать внимание.

По мере приближения к горам все холодней становились ночи. Однажды, всем на удивление, за ночь выпал снег, и люди проснулись, покрытые им, дрожащие и занемелые. В лагере начали завязываться драки – из-за крепкого словца, а то и вовсе на ровном месте. Голод привносил в лагерь немеркнущий, кипящий гнев. Каждое утро люди отправлялись в путь со стонами, разминая мышцы и тоскливо сетуя. Только спартанцы приходили в движение так, будто им это ничего не стоило. Они отрастили длинные бороды, а космы свисали им прямо на спину, поверх плащей. При этом они как ни в чем не бывало улыбались и полоскали рты талой водой, ухмыляясь потрескавшимися губами.