Димитр Кирков - Проклятая земля

Абди-эфенди вспоминал это далекое время, но чаще думал о том, почему судьба так круто обошлась с ним в зрелые годы жизни. Как случилось, что он, почтенный человек, должен был как разбойник скрываться в тоннелях, да куда там до него разбойникам, те бы никогда не отважились прятаться в этом дьявольском лабиринте? И, спрашивая себя и сам себе давая ответы, он чувствовал, как замирает сердце в предчувствии конца и леденеет душа, примирившаяся, как ему казалось, с мыслью о смерти. Для убежища Абди-эфенди выбрал сухую нишу в скале, постелил одеяло из козьей шерсти и первые дни неподвижно лежал, не зная, день ли на дворе или ночь. В эти дни глаза его воспалились, начали слезиться, но прохлада и мрак понемногу успокаивали резь. Писарь притрагивался к векам рукой, чтобы проверить, утихла ли боль, иногда даже от легкого прикосновения боль пронзала мозг насквозь, и тогда он сдавленно вскрикивал и облизывал пересохшие губы. Свечу он зажигал редко, только когда спускался глубоко под землю, все остальное время передвигался как слепой — держась за стены. Лабиринт жил своей особой жизнью, и постепенно Абди-эфенди научился чувствовать его ритм и по суете и писку летучих мышей узнавать о приближении ночи. Тогда он осторожно пробирался к одному из выходов, чаще всего к тому, что вел в амфитеатр. Убедившись, что снаружи не доносится никаких звуков и не видно ни одного отблеска огня, что все вокруг спокойно, он выползал из укрытия, щурясь от слепящей тьмы, потому что в подземелье она была другой — неодолимой и безнадежной. Сжимая кинжал, Абди-эфенди отправлялся на встречу с одним из своих должников, запасался пищей и водой, узнавал о плохих новостях и, с трудом поворачивая язык, давал указания о том, что нужно предпринять. Он не говорил, где прячется, а ночью люди не могли разглядеть его пожелтевшее от вечного подземного мрака, опухшее лицо.

Узнав, когда Инану предстоит лишиться зрения, он сразу же понял, что в одиночку ему не удастся отбить сына, но все же отправился в обитель дервишей, не в силах сидеть сложа руки. Он решил, что убьет какого-нибудь дервиша или сам умрет и тем самым спутает планы паши. Но когда он услышал вопль сына, когда натолкнулся на стражников, оказалось, что в омертвевшей его душе еще теплилось что-то живое, и это живое было позорно трусливым, он бросился наутек, подгоняемый криком преследователей. Через час он пустил петуха в стоявший рядом с конаком заброшенный дом, а потом, пробравшись в тоннель, устроился в нише и провалился в долгий непробудный сон.

Проснулся он только к концу следующего дня, не зная, что делать дальше, но сразу же потянулся к мешку и принялся грызть кусок сухаря. Где-то капала вода, и, вслушиваясь в звон размеренно стекавших в лужу капель, он вдруг услышал, как хрустит сухарь на его зубах. Он перестал жевать и насторожился, с трудом проталкивая в горло сухой кусок, и впервые за много дней испытал жуткий страх перед тьмой. Ему почудилось, что он попал в пасть какого-то чудовища, что он кусок в зубах жестокого и злобного страшилища, которое может в любой момент проглотить его и отправить в зловонную бездну. Стоит сомкнуться челюстям, и он навечно останется в тьме совсем один… Он здесь, а Инан где-то там, но оба они навсегда остались наедине с темнотой. Абди-эфенди покинул нишу и кинулся к выходу, инстинктивно перепрыгивая через лазы, соединяющие тоннели на разных уровнях. В полузарытой галерее пришлось ползти на животе, чудовище в любой момент могло наброситься на него, вдавить в землю или затянуть обратно, и он, извиваясь всем телом, раскапывал землю, не выпуская кинжала, а когда голова его показалась наружу, в двадцати метрах от входа он увидел Юсефа-пашу. «Вот он! Так я и знал!» — подумал он, чувствуя, как бешено колотится от страха сердце, но мысль о возвращении была еще страшнее, и беглец ловко выбрался на поверхность.

Паша, не двигаясь, стоял к нему спиной. У Абди-эфенди, от страха и ненависти утратившего способность соображать, не было ни времени, ни сил, чтобы решать, пребывает ли паша в задумчивости или же следит за ним краем глаза; в голове билась лишь мысль о том, что он прижат к стенке и все пути для бегства отрезаны. Если бы они встретились в другом месте, если бы он утратил всякую надежду на спасение, писарь, наверное, бросил бы ему в лицо тяжелые обвинения и дерзкие оскорбления, но сейчас ему было не до разговора и взаимных объяснений. Медленно, затаив дыхание, он наполовину прошел расстояние, отделявшее его от паши. Потом, вздрогнув от сознания безысходности положения, он пригнулся, выставил кинжал вперед и, стремительно подбежав к паше, вогнал ему в спину кинжал по самую рукоятку.