Василий Авенариус - Среди врагов

А он, пуще простуженный, шепотом, ибо совсем осип:

– А много ли еще у нас, господа, людей в строю?

Стали подсчитывать – ста тысяч не досчитались.

– У русских, ваше величество, по меньшей мере столько же выбыло из строя. У нас убавилось войска всего на треть, у них – наполовину.

– Да раненые не все ведь еще подобраны?

– Хирурги наши не покладая рук всю ночь напролет проработали; а в лазарет приносят им все новых без счету.

– А двинемся сейчас за русскими, так сколько еще прибавится? Пускай уходят! Догоним.

И так-то почти целый день пошел на уборку раненых. Своих раненых русские, уходя, уже подобрали. Однако здесь, в Можайске, им поневоле пришлось оставить целую партию ампутированных. Всего жальче мне одного юнкера с отнятой ногой. Зовут его Виктор Топорков. Почти ровесник мне и на весь век свой уже калека! Сам он здоровяк, проживет, конечно, еще долго и горюет только о том, что не годен уж для военной службы. Раздробило ему ногу ниже колена в той самой атаке, в коей его командира, графа Кутайсова, ядром с седла сорвало.

– Тела графа так и не нашли! – говорил со слезами Топорков. – А не было ему ведь и 30-ти лет от роду! Вот и другой наш герой – Багратион. Давно ли Державин сложил про него экспромт:

А ранен тоже насмерть! Но пока жив и здрав у нас Кутузов, мы не дрогнем.

– Французы и то, – говорю, – дивятся, как он дерзнул дать сражение их «великому императору».

– Дал он сражение затем, слышно, чтобы поднять дух солдат и показать Европе, что Наполеон нам не страшен. О! Одним своим глазом он видит дальше, чем Наполеон двумя глазами.

– А где он потерял другой свой глаз?

– При штурме Измаила. Турецкая пуля из одного виска в другой проскочила – случай небывалый!

– И солдаты его любят?

– Молятся на него. Когда он прибыл к нам в армию, над ним, на виду всего войска, воспарил орел. Кутузов снял шляпу и перекрестился, а лагерь кругом грянул: «Ура-а-а! Ура-а-а!» Как узнал о том Державин, тотчас воспел опять:

Привал на 52 версте от Москвы, августа 31. Вчера поутру мы распростились с Топорковым – распростились как родные братья; расплакались оба.

– Нет у меня ничего, чтобы дать тебе на память. Да вот, возьми мои сапоги: твои истоптались.

– А ты сам-то как же? – говорю.

– Двух ног, как у тебя, у меня уж нет; на одной здоровой ходить я все равно не смогу, пока для больной не будет деревяшки; а когда-то ее мне изготовят! Тебе же мои сапоги в дороге пригодятся. Бери, бери!

И вот, благодаря ему, я могу еще следовать за моим лейтенантом. Забыл еще отметить, что прежнего полка его и в помине уже нет: пока мы с ним тогда под Бородином ходили в лазарет, полк его был в огне, и вернулось назад всего 48 человек нижних чинов с сержантом Мушероном. Сам полковник и все офицеры полегли на месте. Упокой Господь их души в селениях праведных! Ответит за них на Страшном Суде все тот же кумир их.

Горсть оставшихся в живых порассовали по другим полкам, а самого д’Орвиля, со мной на придачу, взял к себе полковник Триго.

Русские отходят к Москве потихоньку-полегоньку, а мы, не торопясь, вослед. Были в авангарде два-три жарких дела. Мюратовская кавалерия, точно заигрывая, врывается в тыл русских; но те не дают ей повадки и отстреливаются. До белокаменной всего два перехода. Под ее стенами французы ожидают решительного боя. Но в первопрестольный град свой русские наверное уж их не впустят, о нет!

Под Москвой, сентября 2. Впускают и без выстрела!

Лейтенант д’Орвиль, коего полковник Триго взял себе в адъютанты, командирован был нынче с поручением в авангард к королю Мюрату; а лейтенант велел дать и мне лошадь на случай, что понадоблюсь для переговоров с русскими. Прошлым летом Толбухины брали меня с собой в деревню; там у них целый табун, и мы с Петей каждый день скакали вперегонку на водопой. Теперь мне это пошло впрок.

Когда мы подъехали к Мюрату, я его уже близко разглядел: красавец-мужчина; завитые в кольца локоны по плечам развеваются; треуголка с перьями вся раззолоченная; плащ – красный и через плечо откинут, чтобы виднее были звезды на груди. Любезно сам улыбается: