Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Взять, — сказал Леденев. — Не бить, не разговаривать, никого не пускать, — и слова его будто бы перетекли, воплотились в движения двух часовых, тотчас поднявших Аболина.

Лицо того с расширенными, побелевшими глазами, вбирающими Леденева, сломалось в каком-то неверящем недоумении и даже будто бы раскаянии — на миг показалось, что он вот-вот стечет перед комкором на колени, словно только теперь осознав, на кого покушался.

— Ты!.. ты!.. — хрипнул он, и к горлу подтекли какие-то слова, но один из бойцов завернул ему руку до хруста, заставив охнуть, онеметь от боли, и вот уж вытолкали, выволокли в сени.

Комкор, бритоголовый, в бабьей шубе, напоминающей боярскую с картин Васнецова, прошел к столу и сел напротив онемевшего Северина, и все вокруг них перестали быть — в глаза Сергею, любопытствующий, не потерявший, что ли, той лукавинки, с какой глядел на ребятишек, но все равно ударил леденевский взгляд.

Глаза эти, казалось, увеличивали все, на что смотрели, будто сильные линзы, собирали в фокальную точку весь свет, в самом деле все зная, все видя. Не в одном только этом пространстве, но еще и во времени — все, во что он, Сергей, заключен и к чему прикреплен, где родился, как рос, кем воспитан, почему стал таким, каков есть, и каким еще станет, к нему, Леденеву, попав.

— А ловко вы его, — сказал Леденев, смотря уже как будто сквозь Сергея, и подавился застарелым кашлем. — Выручили положение, а то и до горла дорвался бы.

— Роман Семеныч, любушка! Прости ты меня! — убито-покаянно начал Носов, штабной комендант. — Да я из него, гада, все кишки повымотаю, — когтями вцепился Сергею в плечо. — Живьем буду грызть!

— Помолчи, — попросил Леденев, прокашлявшись.

— Вы, что ж, его правда узнали? — набросился Сергей.

— Узнал. Товарищ мой старый. Еще по германской.

— А я чувствовал! Знал! Офицер!.. От белых отбился и к нам — подпольщик, большевик!.. С кем очную ставку?! Вот — с вами, выходит! Не раньше! Кретин! Наган ему в бок надо было — и до выяснения!

— Звать-то вас как? — Подчеркнутое обращение на «вы» в соединении с забывчивым, не застревающим в Сергее взглядом не то чтобы обидело Северина, а именно внушило стыд и отвращение к себе.

Никогда еще он не чувствовал себя таким никчемным, лишенным веса, плоти даже, а не то что голоса, — под давлением этого леденевского непризнавания его, Сергея, значащим и стоящим хоть что-нибудь.

— Откуда ж вы прибыли? — спросил однако Леденев.

— Из Калача через Саратов.

— Каких мест рожак?

— Тамбовский. Учился в Москве.

— Бывал я в Москве, давно, при царе. Как зазвонят все сорок сороков — так и мороз по коже, душа из тела просится, как стрепет из силков, будто и вправду сам Господь к себе ее покликал. Иль будто ангелы на землю снизошли. А нынче разве снизойдут? А главное, нам и без них хорошо. На крови и возносимся — в вечную жизнь. Новый мир только в муках рождается, так, комиссар? — Леденев говорил, как больной под гипнозом.

«Бог, ангелы… Христа вон славит, как юродивый», — подумал Сергей взбаламученно.

— Допросить его надо, — сказал он, кивая на дверь.

— А чего вы хотите от него услышать? За что он нас бьет — и так вроде понятно. Кем послан — так об этом и в газете можно прочитать, в «Донской» их «волне». И вольно ж ему было явиться сегодня — весь праздник испортил. Детишек вон перепужал.

— Так Рождество еще как будто не сегодня, — сказал Северин, невольно проникаясь творящимся вокруг него абсурдом.

— А вы до завтра чаете дожить? — спросил Леденев. — Так завтра — это о-о-о… Кому еще выпадет Рождество-то встречать?.. Пойдем, Челищев, — приказ писать будем на завтра.

— Теперь и с комиссаром, — напомнил начштакор, кивая на Сергея.

— Само собой, — поднялся Леденев.

Сергей и не заметил, как оказался за другим столом, на котором была уж разложена карта-трехверстка, и будто ниоткуда появился, должно быть вылез из звериный шкуры, новый человек — опять щеголеватый офицер, высокий, хромоногий, Мефистофель, с холеной конусной бородкой и заостренными усами, с невозмутимым, жестким взглядом темных глаз, в которых чудился нерастворимый осадок превосходства надо всеми. Мерфельд, начоперод.

Леденев наконец сбросил шубу, и ордена Красного Знамени на черной гимнастерке его не было, как и знаков различия. Сел у окна на табурет и, не взглянув на карту, врезал взгляд в неизвестное время, в ночную снеговую пустыню, где как будто и вправду ничто не могло ни возникнуть, ни сдвинуться с места без его разрешения, и даже налетавший неизвестно из каких пределов ветер лютовал на бескрайнем просторе не сам по себе — нес его, леденевскую, волю, слова: