Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Учебу следует начинать с самого простого, а вы сразу взялись за трудное. Автопортрет не всегда удается даже большим художникам, — сказал Степан, чтобы успокоить и ободрить девушку.

— А я что тебе говорила? Разве не то же самое? — обратилась к ней сестра. — Степан Дмитриевич, посмотрите вот эту работу. Как вы ее находите? Я хотела ее разбить, да папа не велел. Это наш племянник Юрочка. Он спал, а я его лепила.

Катя достала с полки небольшую гипсовую головку и протянула скульптору.

— Это уже говорит в вашу пользу, — промолвил Степан, осматривая головку. — Если бы художник оставался доволен каждой своей работой, он бы никогда ничего путного не создал... А что, для начала это совсем неплохо.

Он действительно остался доволен ее работой.

— Что у вас еще есть?

— Больше ничего... Я все уничтожаю. Сделаю, не понравится — разобью.

— Так это же прекрасно! — воскликнул Степан, схватив ее за обе руки. — Я обязательно буду вас учить. Из вас выйдет скульптор!

— А меня? — надулась Лиза, которой завидно стало, что Степан Дмитриевич похвалил ее сестру.

— И вас, конечно! Обеих буду учить... Давайте прямо сейчас и начнем. Ну-ка садитесь-ка вот на этот стул, — обратился он к Кате и подвел ее к окну. — У меня давно руки чешутся по работе.

— Лиза, подай Степану Дмитриевичу мой фартук, а то он весь испачкается, — сказала Катя, невольно приподнимаясь со стула.

— Сидите, сидите, не шевелитесь! — крикнул Степан и тоже обратился к Лизе: — Лучше найдите толстую проволоку, надо сделать небольшой каркасик.

— Нет у нас такой проволоки, — ответила она, не собираясь выполнять ни приказ сестры, ни просьбу скульптора. «Видите ли, все внимание Кате. Сестра и лепит хорошо, с нее и портрет собираются делать, а она должна всем прислуживать, нашли дурочку».

— Ты что, не слышишь?! — прикрикнула на нее Катя.

Лиза показала ей язык и не двинулась с места. Между сестрами вспыхнула перебранка. В это время в мастерскую вошел Пожилин.

— Что у вас за шум, даже на улице слышно? — спросил он, поглядывая на притихших дочерей. — Как вы себя ведете при госте! Что он о вас подумает?

Узнав, в чем причина ссоры, он успокоился и попросил Степана сделать портрет Кати в мраморе, если уж у него возникло такое намерение.

— Отчего же, можно и в мраморе, — сказал Степан. — Только где его взять?

Пожилин извлек из-под груды гипсовых осколков и иссохшейся глины довольно увесистый кусок белого мрамора.

— Хороший. Откуда он у вас?

— Со склада Дорогомиловского кладбища. А им привозят с Урала.

— Хорош, — повторил Степан еще раз. — Не хуже каррарского!..

С согласия Пожилина Степан обосновался жить и работать у него в мастерской. Любезный хозяин предложил ему комнату у себя в квартире, но скульптор не захотел стеснять семью, да и себя тоже. Здесь, в мастерской, он чувствовал себя свободно. А это было для него главное. Из старых московских знакомых он навестил лишь Волнухина. Увлекшись портретом Кати, так и не собрался сходить еще к кому-либо.

На портрет дочери пришла взглянуть и Ирина Николаевна. При Степане она еще ни разу не заходила в мастерскую.

— Ой, что за прелесть! Кто такая? — воскликнула она, заметив на полке рядом со своим гипсовым бюстом улыбающуюся «Марту».

— Так, одна знакомая француженка,— ответил Степан, не вдаваясь в подробности.

Потом она увидела портрет дочери, стоявший на низкой подставке у стены. Некоторое время разглядывала его молча, и на ее лице отражались и удивление, и восхищение попеременно. Ей казалось, что белый мрамор как бы светится изнутри.

— Боже мой! — произнесла Ирина Николаевна сдавленным голосом. — Степан Дмитриевич, вы настоящий волшебник. Откуда у вас все это берется? Я ничего подобного не видела в жизни и не предполагала, что такое возможно.

Степан молча раскуривал трубку. На слова Ирины Николаевны он ничего не ответил, он как будто их и не слышал...

После «Кати» он принялся лепить голову Христа. Работая над ней, рассказывал Кате, которая целыми днями не выходила из мастерской, о своей жизни в Италии, во Франции, о созданных им скульптурах, показывал фотографии с них. Увидев снимок «Обнаженной», по-воровски увезенной Санчо Марино из Парижа в Америку, Катя показала на улыбающуюся «Марту» и сказала:

— Это с нее.

— Как вы могли узнать? — удивился Степан.— Ведь тут совсем другое лицо.

— И совсем не другое, только несколько изменено, — произнесла она и, немного помолчав, спросила: — Вам жалко ее?