Борис Шелепов - Их было трое

— Вот какими были наши славные предки, — кричал юнкер, оборвав песню на полуслове.

— А не они ли Рим спасли? — не скрывая ехидства, спрашивал Хетагуров. Но Тамур Кубатиев, не поняв намека на известную крыловскую басню, которой, видимо, не знал совсем, отвечал:

— В тебе, Коста, нет ничего святого! Пустой ты человек, если не уважаешь своих предков, о могуществе которых говорит хотя бы то, что они имели по несколько наложниц из числа добытых в боях рабынь…

В таких случаях Андукапар, не давая Коста вступить в спор, тихо говорил ему: «Не спорь с дураком».

Хетагурову приходилось сторониться многих знакомых из-за нехватки денег. Тот же Тамур мог в любую минуту попрекнуть его куском фыдчина [7] Фыдчин (осет.) — пирог с мясом, национальное блюдо осетин. или бокалом вина, купленным на «родовые», кубатиевские деньги.

Земляки-студенты наперебой приглашали Хетагурова в гости, земляческие вечеринки никак не удавались без него. Коста читал свои стихи, пел юмористические куплеты под гитару и лихо исполнял «танец джигита» под гиканье и дружные хлопки земляков.

Но Хетагуров стеснялся ездить в гости, потому что сам не мог пригласить к себе. Да какие там приемы гостей, иногда просто не на что было жить! Из станицы Баталпашинской в канцелярию академии с большим опозданием приходила стипендия. Последнее время Коста уже не заходил после занятий в кухмистерскую, где можно было заказать тридцатикопеечный обед. Все чаще ограничивался двумя фунтами черного хлеба за три копейки. Чай и сахар учтены в плате за квартиру и аккуратно подавались к столу заботливой Анной Никитичной.

Но Коста не унывал. Ведь и у юного Репина жизнь складывалась не лучше — та же мансарда, тот же черный хлеб. Коста слышал, как однажды в галерее Товарищества передвижных выставок о Репине рассказывал академист Врубель…

Все чаще обращался Коста в думах своих к образу великого кобзаря Украины, много раз перечитывал «Гайдамаков».

Порой живописец Коста спорил с поэтом Коста. Иногда певец и художник шагали рядом по трудному пути жизни. Путь проходил на берегу хмурой Невы, по безбрежным полям России, по горным ущельям Осетии. Далеко в горах затерялся родной аул Нар, там сердце Коста. Несколько раз представлялась ему одна и та же картина. Приходит в тихую мансарду железногрудый нарт [8] Нарты — мифические предки осетин, богатыри. Батрадз, говорит: «Пой так, как пели обо мне убеленные сединой, с лицами, почерневшими от суровых горных ветров, фандыристы-сказители. Вспомни про свою кормилицу Чендзе Хетагурову, что заменила тебе рано умершую мать. Чендзе пела тебе песни бедной, но прекрасной родины. Услышь в этих песнях чудные трели Ацамаза [9] Ацамаз — герой осетинского нартского эпоса; играл на волшебной свирели. , испей у источника мудрости нартов — сам возьмешь в руки вещий фандыр, станешь народным певцом…»

Мнилось, что так говорил сказочный Батрадз, и мечты будущего поэта улетали к призрачно-далеким горным вершинам, к дымным саклям аула Нар.

С похорон знаменитого гравера Иордана шли тихо, группами.

Уже прогремели по мостовой экипажи аристократов. Сопровождаемый нарядом кавалергардов проплыл в коляске с вензелями царской фамилии великий князь Владимир Александрович — президент Академии художеств. Некоторые академисты и даже преподаватели подобострастно сняли головные уборы. Хетагуров усмехнулся:

— Жалкие холопы!

Остановившийся рядом с ним плюгавый чиновник (с которым уже была встреча на выставке картины Вильгельма) услышал.

— Что-с! — спросил он. — Что вы изволили сказать о почитании особы императорской фамилии?

Коста презрительно глянул на него и отвернулся.

Хетагуров впервые видел президента академии Владимира Романова. Это он двадцать два года спустя, будучи командующим войсками Петербургского военного округа, расстрелял демонстрацию 9 января 1905 года. Но в этот день, когда хоронили Иордана, президент Академии художеств в силу своей должности числился поборником идеалов гуманизма.

Хетагуров отстал от товарищей. Шагая по мягкой осенней листве, он уже не слышал оживленных голосов друзей, успевших забыть, что полчаса назад они стояли у «гробового входа», и весело болтавших о своих делах. Коста шел, понурив голову.

В этот тихий осенний день он увидел закат золотого века: один за другим уходили великие сыны столетия. Русский гравер Федор Иванович Иордан рядом с ними был лишь скромным подмастерьем.