Борис Шелепов - Их было трое

Изумленный лектор попятился к столу, за которым стоял бледный, трясущийся от гнева чиновник.

— Какая смелость! — восторженно прошептал Коста, взглянув на мичмана Ранцова.

— Какая дерзость! — шипел слабогрудый чиновник, — Подведите сюда того, кто посмел произносить крамольные речи. Немедленно приведите смутьяна к этому столу!

— Мы студенты, а не жандармы! — крикнул стоявший за спиной Хетагурова молодой человек в университетской форме.

Коста обернулся.

— Петя! Ты ли это?

С Петром Чумаком Коста познакомился, когда ехал в Петербург осенью 1881 года — всю дорогу тогда Чумак читал наизусть стихи Тараса Шевченко. С тех пор больше не встречались…

— Здравствуй, Костя. Ну, как?

Тут Чумака схватил за рукав приземистый чиновник. Склеротическое лицо его было покрыто нездоровым румянцем, на желтом черепе набухла вена.

— Извольте, сударь, идти к его превосходительству. Вы кричали заодно с тем посягателем на общественное спокойствие…

Хетагуров вспомнил о своем кинжале, решительно шагнул к чиновнику.

— Прочь руки!

Мичман с силой оторвал цепкую, как пасть бульдога, руку чиновника от мундира Чумака, строго сказал: «Следуйте вперед» и повел Петра — но не к генеральскому столу, а на выход. Уловка удалась.

У подъезда тепло распрощались. Студенты расходились. С ними ушел и тот, кто так правдиво и смело объяснил значение картины.

— Кто же это такой? — с нетерпением спросил у мичмана Коста, когда садились в коляску.

— Студент университета Дмитрий Благоев, болгарин, один из вождей петербургских социалистов.

— О! Это интересно! Откуда же вы его знаете?

— Случайно узнал. По этой части мой папа сведущ. Ты поближе познакомься с ним. На Тентелевском химическом заводе, где он служит, есть люди, к которым часто наведывается Благоев. Папа знает, но молчит, конечно. Связываться с полицией — не дело благородного человека. Да и взгляды у него либеральные, мать готова съесть его, она «роялистка». Словом, в нашем доме политический разлад — враги под одним балдахином ютятся.

— Любопытно, какую же сторону держит мой дорогой мичман?

— Гм… В душе я тоже бунтовщик, ненавижу висельников из полиции. Но… я офицер русского флота, что налагает обязанности…

— Декабристы тоже были русскими офицерами! — с жаром возразил Хетагуров.

— Да, ты, пожалуй, кое в чем сойдешься с моим папа, — задумчиво сказал мичман. — Только знаешь, Костя… Он любит помечтать о свободе и высших идеалах, лежа на оттоманке после обеда с икрой и ликерами. Ты же — по глазам тебя вижу — в Рылеевы метишь.

Коста подумал: «Не такой уж он простак, каким кажется с первого взгляда». А вслух произнес:

— Куда мне! Я только непризнанный художник…

— Э, брат, Шевченко тоже был когда-то непризнанным художником и учеником академии, а угодил-таки на десятилетие в киргизские степи.

— О, Шевченко!

— Да, брат. Я вот, признаться, стихами не увлекаюсь, но музыку люблю. И веришь ли, прочитал в отцовской библиотеке Шевченко — и услышал дивную музыку его милой Украины…

Коста проговорил задумчиво:

— Самобытный талант, вышедший из народной поэзии. Вот в чем, мой мичман, таится вся сила и прелесть Тарасовой «музыки». Хотя он был великим страдальцем — завидую ему, его доброй славе.

— А знаешь, о чем я сейчас думаю, Коста?

— О чем, дорогой?

— Ты далеко пойдешь, вернее, поедешь, если департамент полиции по достоинству оценит твои порывы… — Помолчав, добавил: — Если не в Сибирь, то на Украину. Клянусь честью!

— Почему же — на Украину?

— Ну, на Кавказ-то тебя не сошлют — там ведь твоя родина…

Переглянулись, рассмеялись.

Извозчик с окладистой бородой, тот самый, что привозил приятелей на выставку, невольно слушая их беседу, неодобрительно качал головой.

— На пятую линию! — крикнул мичман и тихо Хетагурову: — Обедаем у нас. Оля будет дома.

Знакомство с семьей Ранцовых внесло освежающую струю в однообразную студенческую жизнь Хетагурова. Перед встречей с Владимиром Коста жил уединенно. Занятия в классе гипсовых голов, посещение лекций, академической библиотеки, работа над картиной в воскресные дни от восхода до заката, упоительные часы перечитывания Пушкина, Лермонтова, Некрасова — вот и весь круг занятий, если не считать нескольких часов, потраченных на стихотворные «эскизы» поэмы «Чердак», навеянной мыслями о студенческой мансарде и своем житье-бытье.

Хетагуров сторонился шумных компаний студентов-земляков, особенно тех, кто вел беззаботную жизнь петербургских денди. Общество юнкера Тамура Кубатиева, происходившего из знатной фамилии дигорских баделят [6] Привилегированное сословие в западной Осетии, претендовавшее на льготы, которыми пользовались русские дворяне. , было тягостным. Коста не мог без неприязни смотреть на самодовольного, блистательного лоботряса, гордившегося своим ястребиным профилем и тонкой талией, и удивлялся, как тот успевал учиться в военном училище. Особенно несносными становились попытки Тамура «помянуть доброй старинной песней своих славных предков». Багровый от вина, он орал под мычание друзей песню баделят «о тех великих временах, когда стонала земля под копытами осетинских всадников — от моря и до моря…»