Говард Фаст - Дорога свободы

— А что?

Она приложила губы к его уху и стала напевать: «Негр на поле собирает хлопок, собирает хлопок, думает о милой о своей...»

И под этот напев Гидеон уснул — под этот напев и под смутный голос воспоминаний, надежды и страха.

На утро за завтраком вся семья была в сборе, и Гидеон с гордостью подумал, что мало кто так богат, как он у кого еще есть такая жена, как Рэчел, двое сильных сыновей и такая хорошенькая маленькая дочка, как Дженни? Мальчики были непокорны я упрямы, но таким был в юности и он сам; на спине у него до сих пор сохранились шрамы от сотни ударов плетью — живое доказательство того, насколько он был упрям.

Они уже принялись за горячую кукурузную лепешку, политую патокой, как вдруг в дверь просунул голову брат Питер и сказал:

— С добрым утром, брат, с добрым утром, сестра, с добрым утром, дети.

Его не пришлось долго упрашивать сесть с ними за завтрак. Запах жареного теста наполнял хижину, так что у всякого начинали течь слюнки еще раньше, чем он успевал положить кусок в рот Брат Питер не поскупился на похвалы. Кроме того, в кармане у него оказались сахарные леденцы для детей. Рэчел особенно благоволила к тем, кто нахваливал ее стряпню, — а служителю божию не обязательно быть кислым, как уксус; таких и то уж слишком много.

После завтрака брат Питер спросил Джефа: — Сынок, можешь ты поработать за Гидеона?

— Могу, — кивнул Джеф.

Гидеон и брат Питер пошли к закрому для кукурузы и сели наземь, прислонившись спиной к дощатой стенке, вытянув ноги. Здесь их пригревало солнце, а из долины веял прохладный утренний ветер. Подошла собака и легла рядом. Оба сорвали по травинке и принялись их жевать.

— Когда думаешь итти, Гидеон? — спросил брат Питер.

— В Чарльстон?

— Угу.

Прошло немало времени, а Гидеон все не мог собраться ответить. Брат Питер сказал: — Почему боишься?

— Откуда взял, что боюсь?

— Слушай, Гидеон, ты и я, мы давно знаем друг друга. На пасху тебе тридцать шесть лет. Почему я помню? Вот почему. Твоей маме пришла пора, она легла на спину, ты у ней в животе, она кричит: «Господи боже, Иисусе Христе, помираю». Мне тогда — четырнадцать лет. Твой отец говорит: «Питер, беги, скажи хозяину, Софи помирает». Я побежал, а старый Джим Блейк, надсмотрщик, говорит: «Все негритянки, как рожать, так кричат — помираю. Доктора? Еще чего!» Бабка Анна, повитуха, она трое суток возле твоей мамы, потом ты родился, но твоя мать умерла. Тогда Джим Блэйк порет меня плетью и божится мистеру Карвелу, я ему ничего не говорил. Вот почему я помню, когда ты родился. Я помню, мы с тобой работали в зной на хлопковых полях. Я помню, мы с тобой толковали — зачем негру жить. Ты сказал: «Я убью себя, лучше заснуть навек, чем такая жизнь». И это я, Гидеон, это я, благодарение богу, вразумил тебя, какой это страшный грех. Когда ты уходил драться вместе с янки, к кому ты пришел?

— К тебе, — кивнул Гидеон.

— Ты сказал: «Береги Рэчел, береги детей». Я сберег.

— Угу.

— А теперь встаешь на дыбы, как мул, когда я говорю — ты боишься.

— Ты говоришь — иди в Чарльстон, — вдруг заговорил Гидеон. — Я простой негр, не умею, писать не умею, только свое имя. А ты говоришь — иди в Чарльстон, в конвент. Иди в город, где полно белых домов — больших домов, вон как этот; иди в город, где полно белых людей, — и все смеются над глупым негром.

Рисуя пальцем в пыли перед собой, брат Питер кротко сказал:

— Ты уже был в Чарльстоне. Как ты пришел туда первый раз?

— Вместе с янки, — сказал Гидеон, погружаясь в воспоминания. — В синем мундире, ружье в руках, десять тысяч солдат со мной, все поют аллилуйя.

— Тогда ты не боялся. Сейчас боишься, потому что один, нет синего мундира, нет ружья, нет аллилуйя, только

рука закона говорит глупому черному негру: «Дитя мое, ты свободен».

Гидеон ничего не ответил, и брат Питер мягко продолжал: — В библии сказано: «Моисей убоялся, но господь сказал: веди мой народ...»

— Я не Моисей.

— Народ говорит тебе: Гидеон, веди меня. В городе, когда мы голосовали, я думал: закон говорит — негр свободен, закон говорит — голосуй, закон говорит негру — ты больше не раб, строй новую жизнь. Негр не умеет читать, не умеет писать, даже не умеет думать. Если раб думал — давали плетей. Если раб научился читать — давали триста плетей. Теперь негр, как старый пес: выгнали со двора — кормись сам. Там в городе я все время думал: кто поведет наш народ? Иной ходит гордо, говорит громко — неправда, все равно, боится. Все боятся. Кто их поведет?