Ион Деген - Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

Естественно, человек, который так хорошо говорил о моём любимом папе, не мог дать мне что-нибудь плохое. Но я даже не ожидал, что эта тёмно-красная жидкость окажется настолько вкусной! К сожалению, её так мало! На дне небольшого граненого стаканчика.

Старый человек ушёл в дальний конец подвала. Я быстро соскочил с табуретки, подошёл к бочке, извлёк конец толстой резиновой трубки. Из неё текла эта самая вкусная тёмно-красная жидкость, которую старый человек назвал вином. И я с удовольствием, без всяких ограничений стал пить это вино.

Дальше уже из рассказов, которые я слышал. Дальше я ничего не помнил. Рассказывали, что меня, утопавшего, успели спасти, извлекли из лужи вина.

Не помню, что было дальше. Вообще ничего не помню. Помню только, что в четырёхлетнем возрасте заболел брюшным тифом. Вернее, помню, что для выздоровления, как лекарство раз в день мама давала мне столовую ложку вина. Слово вино мне уже было знакомо. Но это был совсем другой напиток. Тоже вкусный, потому, что сладкий. Но не было в нём того запаха, который околдовал меня ещё на раскалённом тротуаре площади. Не потому ли, что это вкусное сладкое вино было лекарством, я всё-таки не люблю крепленых вин? Но и такого вина, в котором чуть не утонул, до приезда в Израиль пить мне не приходилось. Правда, в Грузии, где я приходил в себя после первого ранения, очень понравилось домашнее вино. Хозяин, Самуэль Гагуа, называл его Джаная. И потом, когда пил хорошие грузинские вина, вспоминал и доброго Самуэля Гагуа, и Джаная, вино, которого не было в продаже.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, мы переехали из дома на площади. Я начал работать, и у меня появились деньги. Нет, за работу помощником кузнеца у дядьки Фэдора я денег не получал до тринадцати лет. Деньги платил мне живописец Герцель за лозунги. Перед октябрьскими праздниками и перед Первомаем школа отпускала меня на неделю, в течение которой я должен был для школы написать праздничный лозунг. Вероятно, в школе не знали, что такая работа занимает у меня не боле одного часа. А остальные часы, пока Герцель золотом и серебром расписывал знамёна, я зубным порошком, разведенным на молоке с добавлением клея, писал лозунг за лозунгом, получая за каждое полотнище тридцать рублей. Таким образом, дважды в год перед праздником я приносил маме ровным счётом три её заработных платы медицинской сестры. Разумеется, из этих денег я мог выкроить какой-то рубль с копейками на бутылку изумительного могилёв-подольского Алигате. Бутылку мы выпивали на пару с другом прямо из горлышка. Очень редко из стаканов.

Это было совсем не то вино. Не тёмно-красное. Белое. Если точнее, не белое, а бесцветное. Правда, если посмотреть не на бутылку, а уже потом — сквозь стакан на свет, слегка желтоватое, словно солнце оставило на нём свой отпечаток. Вино другое, не с тем незабвенным запахом. Полусухое могилёв-подольское Алигате! Неповторимое!

Много-много лет спустя, когда мы бывали в Греции — на материке и на островах, я искал хоть что-нибудь подобное могилёв-подольскому Алигате. Но не было такого. И в Италии не было. И во Франции, Испании и Португалии. Не было его в Бразилии и в Калифорнии. И вдруг в Шлайдене, который в Северо-западной Германии, недалеко от Голландии, в ресторане на горе к форели нам подали очень похожее вино. Забыл его название. Три слова. Одно из них — Мозырь. Впрочем, название не имеет значения, потому что не только в соседних Аахене и Кельне, не только в Кобленце, который на Мозыре, но даже в самом Шлайдене в магазинах этого вина нет. А ещё очень похожее вино мы нашли в Вюрцбурге, который совсем не на Мозыре, а на Майне.

Сейчас с женой мы опорожнили бутылку с вином, запах которого возродил в моей памяти тот самый подвал. Хотел добавить и лужу вина. Но я ведь этой лужи не помню. Вероятно, даже не видел. Знаю о ней только из рассказов. Возможно, снова возникнут подобные воспоминания, когда раскупорю очередную бутылку. Она лежит среди других и ждёт своей очереди.

Запах. Он как палец, нажавший на спусковой крючок, выстрелил воспоминания. А выстрел отводит затвор и загоняет в патронник другой запах, который ох как не хочется выстрелить! Другой запах. Совсем другой запах. Не вина. К превеликому сожалению, этого запаха не могу забыть.

По пути из дома в почтовое отделение, в которое иногда наведываюсь, для сокращения пути, по нежилой, просто проезжей не улице, вернее, дороге, прохожу мимо огромного зелёного металлического бака, из которого даже лёгкий ветерок достаёт этот жуткий запах. И это в Израиле, который весной, шутя, называю парфюмерным магазином. Чтобы не ощущать этого запаха, приходится удлинять путь — по нормальной улице и вдоль большой автомобильной стоянки. Дело не в вони. Я ведь врач. С первого курса медицинского института и почти до завершения врачебной работы не был окутан только запахами амброзии и нектара. В анатомке запах формалина, исходивший из трупов, выедал глаза. А потом — запахи гноя, кала, немытого тела. Но эти запахи не будили воспоминаний. А тот, из большого зелёного металлического бака…