Олег Капустин - Судьба генерала

И для молодого квартирмейстера потекли прежние армейские будни. Но теперь он уже смотрел на всё другими глазами. Война широко открыла их и осветила многие привычные предметы и явления прежней мирной жизни новым светом. Так, неприятно поразил его маленький эпизод на смотре Измайловского полка, который проводил вернувшийся из Петербурга в Вильно цесаревич Константин Павлович. В своей обычной грубо-бесцеремонной манере рявкнул перед строем:

— Эти вояки всякую выправку потеряли! Они умеют только драться!

И это он говорил о солдатах, на Бородинском поле вставших живой стеной перед кавалерией французов и не позволивших ей прорваться за Семёновский овраг в тыл всей русской армии. Они потеряли меньше чем за час половину полка, но выстояли. И об этих героях так пренебрежительно отзывается какой-то курносый фанфаронишка, всю войну отсиживавшийся с коронованным братцем в Петербурге, за сотни вёрст от врага! Николай Муравьёв с холодным презрением посмотрел на наследника престола и на следующий же день подал рапорт, в котором просился в отпуск на поправку здоровья. Заниматься мелким чинодральством, после того как враг был уже изгнан из России, Николай не хотел. И как ни убеждали его приятели, что именно сейчас-то и нужно оставаться в войсках, когда всех будут представлять к наградам и к чинам, Муравьёв, показав строптивый характер, уехал из Вильно в Петербург.

31 декабря он уже был под гостеприимным кровом дяди Николая Мордвинова, и впервые в жизни уже не старый гренадер, а молодой племянник рассказывал, покуривая трубочку, о боевых походах, лихих штыковых атаках и ночных рейдах в тыл противника. Вся семья внимала, открыв рты, рассказам молодого, но бывалого воина, а двоюродные братья и сестрицы дрались между собой, чтобы усесться поближе к старшему брату или удостоиться чести принести ему табаку или спичек. Это была главная награда Николаю за все испытания и ещё гордое чувство собственного достоинства, которое уже никто до конца его жизни не смог поколебать! А то, что многие его товарищи, оставшиеся при царственных самодурах, обошли его в наградах и чинах, так это было дело наживное. Николай был уверен, что в следующую кампанию против Наполеона в Европе в этом же, 1813 году он своё наверстает, ведь служить и, главное, воевать он умеет. Двенадцатый год научил!

прельским утром 1817 года в Тифлисе было уже по-летнему жарко. Штабс-капитан Гвардейского генерального штаба Николай Муравьёв бодро шагал по кривым и узким улочкам между глинобитными старыми домами. За пять лет после кампании 1812 года он значительно повзрослел. Это был уже не наивный прапорщик, а опытный воин, прошедший с боями всю Европу, а вот теперь перипетии воинской службы и невзгоды личной жизни забросили его на Восток. Сквозь довольно тонкие подошвы кавказских сапог без каблуков он остро чувствовал жар накалившихся на солнце камней под ногами. По обеим сторонам улицы располагались лавочки. Чем только здесь не торговали: и перцем, и миндалём, и рассыпанным в огромные кучи турецким табаком, и кинжалами, и пёстрыми заморскими тканями. Муравьёв зорко поглядывал вокруг серыми, стального цвета глазами, в которых ясно виделись командирская властность, быстрый сметливый ум и, чего не было раньше, какая-то отчаянная смелость человека, готового запросто поставить свою жизнь на карту.

— Хабарда! Хабарда! Берегись! — услышал Николай и едва успел отступить в сторону, как мимо него проскакал на низкорослом, косматом, полудиком коне абхазец в чёрной чалме и такого же цвета черкеске.

— А, чёрт тебя подери! Носится как угорелый. Ты не у себя в диких горах, головорез проклятый! — прокричал ему вслед весёлый и громкоголосый возница-кахетинец с красными, крашенными хной усами, управляющий большой скрипучей арбой, полной бурдюков с вином.

Идущий рядом со своей повозкой крестьянин, добродушно обругав всадника, улыбнулся, показав белые, сверкающие на солнце зубы, и длинной хворостиной продолжил подгонять чёрных буйволов, которые, что-то не спеша пережёвывая, мерно покачивая внушительными рогами, шли себе, ни на кого не обращая внимания, по пыльной каменистой, запруженной прохожими улочке, как по пустынной деревенской дороге, и, казалось, о чём-то сосредоточенно думали.