Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Связь была неважная, к тому же, видимо, Ломов не все мог передать по телеграфу: Калуга как раз находилась между Москвой и Брянском, и связь шла через нее. Но все же Георгию Ипполитовичу удалось сказать Фокину самое существенное.

Да, события развивались круто!

Всего лишь три дня назад, возвращаясь из Москвы, Игнат сошел с поезда в Калуге.

Совсем не пахло грозой на тихих тенистых улицах, ничто не предвещало страшных событий. В комнатах бывшего губернаторского особняка заседали по фракциям депутаты, стрекотали барышни за пишущими машинами, сновали в дверях мальчишки-курьеры и деловито, с крестьянской основательностью смолили самосад у ворот парка солдатские патрули.

И вот теперь, должно быть, в пустых и гулких коридорах Дома свободы ветер гоняет клочки бумаг и у дверей, изрешеченных пулями, застыли суровые и неразговорчивые казаки.

Как же случилось такое в городе, о котором он никогда не забывал, которому старался помочь?

Не всегда это удавалось, но нередко, направляясь домой, в Брянск, после бюро или пленумов Московского областного комитета партии, Игнат хотя бы на несколько часов стремился остановиться в Калуге. И всякий раз, когда там задерживался, отшучивался:

— Манят воспоминания юности… Кульков по первости хмыкал:

— Оно, конечно, приятственно заглянуть в помещение суда, где объявляли приговор, — и заключал уже без юмора: — Все ж чужая губерния…

— По-вашему, следует отменить лозунг Маркса? — улыбка Игната таила явный подвох.

— Это какой лозунг? — менялся в лице Кульков и тут же спохватывался. — А-а, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Так то — в масштабе!..

— А масштаб начинается сразу за окном.

Из окна главной конторы арсенала открывались излука Десны и синие лесные дали. Но Игнат намекал не на этот расчудесный природный вид. За рекой — Бежица со своим гигантом заводом, дальше, за синим лесным крылом, Паровозная Радица, Дятьково, Людиново, Ивот, Старь…

Не всех их надо тащить на помочах. Бежица или Людиново сами сто очков дадут Брянску. У них не только сильные организации — самостоятельные связи с ЦК в Питере и областным комитетом в Москве: туда шлют телеграммы и письма, оттуда приходят к пим брошюры, газеты, приезжают докладчики, лекторы.

Короче, на шее у города не сидят.

Однако чуть ли не с первого дня Игнат все силы города и округи сложил будто в один котел.

Нужны, скажем, агитаторы в полки гарнизона — просит Медведева Александра, Шоханова или Иванова выделить для разговора с солдатами лучших рабочих-большевиков. В свою очередь, готовится многолюдный митинг в Бежице — неминуемо ехать туда в помощь то Семену Панкову, то Балоду, то Кулькову.

Панков Семен и Карпешин по настоянию Фокина, кстати, почти все время проводят то в гарнизоне, то колесят по уездам и волостям. В деревни и в города Орловщины, а то и в сам губернский центр выезжают целыми бригадами рабочие Брянского завода — разъясняют, кто такие большевики, какая у них программа и цель.

Людиновцы, те помогают сплачивать силы пролетариата и сельской бедноты и в своих, калужских, краях, и рядом, в соседнем же Брянском уезде. А что делить?

Все верно: мастеровой или мужик что калужский, что орловский — свой брат трудяга. Только ведь опять же не получилась бы врастопырку пятерня! На словах, умозрительно можно представить себе этот «общий котел». Но как в натуре определить классовую единую мощь, во имя которой все и складывается, как говорится, до кучи?

Не за горами оказался тот случаи, когда такая проявилась пролетарская мощь всего района, что Кульков поначалу рот от удивления открыл. Да он ли один? Игнат сам готовил эту силу, но и он, честно говоря, не ожидал, что враз, в одночасье поднимется такая стена народной мощи, спаянная твердой большевистской волей.

Стала стеной та сила в августе месяце, когда генерал Корнилов решил задушить революцию. Собственно, «спасителя отечества» призвали министры-капиталисты и социалисты-соглашатели. Собрались они вместе с представителями буржуазии, промышленниками и либеральствующими краснобаями в Москве на так называемое Государственное совещание и пали ниц перед генералом-вешателем.

Поначалу, когда новоявленный российский бонапарт разворачивал свою программу, согласно которой вся страна превращалась в военный лагерь, контрреволюция ему аплодировала. Но вдруг Керенского пробрала дрожь: а что, если заодно диктатор сметет и его со всем Временным правительством? И, насмерть перепуганный, он метнулся за помощью к Советам — к рабочим, крестьянам, солдатам, которых и хотел до смерти запугать генералом-контрреволюционером. Ленин и большевики немедленно разъяснили, что и Корнилов, и Керенский — враги трудящихся. Причем Корнилов — злейший враг революции. Но и о поддержке правительства Керенского в этой борьбе двух диктатур не может быть речи. Поэтому, поднимая народ против Корнилова, большевики звали массы не к защите Керенского, а к защите революции.