Франц Таурин: Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

— Сомнений у меня нет, — запротестовал было Михаил Степанович.

— Вижу, вижу, — остановил его Петровский, — на вашем лице, как в книге, без ошибки прочесть можно… К вам одна просьба. Ему виду не подайте. Не спугните раньше времени.

После этой встречи с Петровским Михаила Степановича и на самом деле начали одолевать сомнения: не зря ли завел он этот разговор с Григорием Ивановичем и, как там ни говори, бросил тень на доброе имя человека?

И Михаил Степанович, как всегда предельно строгий и требовательный к себе, уже упрекал себя в излишней мнительности и неоправданной, недостойной в отношениях с товарищами недоверчивости. Ведь заподозрил же, не решаясь даже самому себе признаться в этом? Заподозрил!

А какие основания? Что вздрогнул, увидев неожиданно возникшего полицейского, и, пошатнувшись, упал с лесенки? Да сам-то он и постарше, и поопытнее, и попривык уже к полицейским визитам и все равно каждый раз при виде казенного мундира становится не по себе и даже вроде бы под ложечкой посасывает… Нехорошо.

И несколько дней ходил с неотступно тревожащим острым чувством вины перед незаслуженно обиженным товарищем.

Черномазов почувствовал заботливое и даже бережное отношение к нему редактора и не преминул сделать из этого полезные для себя выводы.

Статьи и заметки его день ото дня становились все более хлесткими. Но и редактор был настороже. И хотя Михаилу Степановичу очень не хотелось обижать усердного и работящего сотрудника, интересами дела он не мог поступиться. И редакторский карандаш правил черномазовские статьи и заметки бестрепетно и беспощадно.

Но Черномазов не сдавался без боя. Отстаивал упорно каждый абзац, каждую фразу. И вел себя подчас — что немало удивляло Михаила Степановича — весьма вызывающе.

Не добившись уступок у Ольминского, сказал однажды, что обратится за помощью к другим редакторам и потребует коллегиального обсуждения.

— Не поможет, — сказал Михаил Степанович.

— А я уверен, что вы со своей сверхосторожностью останетесь при своем мнении против всех один-одинешенек, — заявил Черномазов.

— И того достаточно, — спокойно заметил Михаил Степанович.

И пояснил опешившему Черномазову, что ему, Ольминскому, предоставлено личное право приостанавливать публикацию любой статьи.

— Тогда я буду писать в Краков! — пригрозил Черномазов.

— А мне это право из Кракова и дадено, — с обезоруживающей добродушной усмешкой заметил Михаил Степанович.

Он все еще продолжал относиться к молодому и задиристому Черномазову снисходительно, даже сочувственно. И свои редакторские требования старался предъявлять в форме как можно менее унижающей достоинство и ущемляющей самолюбие автора.

Иначе сказать, по доброте сердечной, по мягкости своей натуры не желал обижать человека, тем более — подчиненного ему по службе.

Но Черномазов или не умел или не хотел этого понять. Уходил из редакторского кабинета раздосадованный и злой и в следующий раз приносил еще более задиристую статью, и Михаилу Степановичу приходилось часами корпеть над ней, чтобы сделать ее менее уязвимой.

Михаил Степанович пытался побеседовать по душам с младшим своим собратом. Но доверительного разговора не получалось. Черномазов не желал принимать никаких резонов и упрямо стоял на своем.

— Какую бы я вам статью ни принес, — говорил он, — вы все равно будете править. Все равно станете смягчать. Мне и приходится писать злее. Если я напишу беззубо, да еще вы карандашом пройдетесь, тогда это уж не в «Правду» получится статья, а разве что в «Задушевное слово».

— Зачем же мне смягчать, если вы напишете добротную статью без всяких этих вывертов, выхлестов и завихрений? — спрашивал его Михаил Степанович.

— У вас одна забота: как бы чего не вышло, да как бы цензора не обидеть. Вы скоро собственной тени бояться станете, — дерзко отвечал Черномазов.

И уходил, чтобы последнее слово осталось за ним.

У Михаила Степановича стало складываться убеждение, что Черномазов ведет какую-то двойную игру. Неясно было лишь, какие он преследует цели? Сперва Михаил Степанович склонялся к мысли, что все дело в карьеристских поползновениях Черномазова, который хочет подмять под себя остальных работников редакции и стать в ней первым лицом. И, усмехаясь, говорил сам себе, что это еще полбеды.

Но, видно, дело было не только в личной амбиции Черномазова. Случилось так, что именно в это время Михаилу Степановичу пришлось несколько раз отлеживаться на квартире Бонч-Бруевича (своей у него не было) по причине уже начинавшейся у него в эти годы сердечной болезни.