Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Автобусы с публикой съезжались отовсюду. В эти дни можно было купить билет на спектакль с правом льготного проезда из Калверли, Скарборо, Дарема или Йорка. Можно было забронировать номер на выходные в курортном отеле или комнату в пабе – вкупе с билетом на «Астрею, или Королеву-девственницу», а если приплатить, то и с проездом из Манчестера, Эдинбурга, Бирмингема и Лондона. В каком-то смысле Кроу оказался коммерсантом не хуже прадеда. Успех даже заставил его усомниться: не лучше ли было ему посвятить остаток жизни культурным мероприятиям, вместо того чтобы просто так отдать университету фамильное поместье? Впрочем, при всей изобретательности, ему частенько не хватало энергии, и тратить ее на туристические предприятия Кроу не хотел.

Во внутренний двор въезжали автобусы, из них высыпали пассажиры, угощались в открытом буфете булочками, чаем или чем покрепче и, кто по тропинкам, кто по аллеям, засаженным ароматными травами, двигались к амфитеатру.

Во дворе-то Фредерика и увидела Эда, который увесистым шагом спускался по лесенке, по-хозяйски оглядываясь вокруг. Фредерика вздрогнула и побледнела. Эд явился ей, как Макбету призрак Банко, – ходячее свидетельство постыдного приключения. Она отдернулась от окна бывшей кухни и наткнулась на Уилки, который спросил:

– Что ты там за ужас увидела?

– Да так, одного человека.

Эд тем временем лениво проследовал к буфету.

– Приехал на тебя посмотреть?

– Боже упаси! Он не знает, что это я. То есть что я играю в спектакле.

Уилки игриво приобнял ее. Фредерике трудно было протестовать, поскольку Уилки игриво обнимал всех.

– Как развивается твоя страсть к Королеве-девственнице?

До встречи с Уилки Фредерика знать не знала о втором значении этого слова и в мыслях не имела, что Александр может быть гомосексуалистом. Но инстинкт, как всегда, подсказал ей скрыть незнание и растерянность.

– Эпитет мимо цели, – уверенно заявила она. – Все как раз наоборот. Уж я-то точно знаю.

– Ах вот как!

– Да. Вот так.

Фредерика разрывалась между желанием скрыть свои отношения с Александром и подтвердить их себе же, проболтавшись Уилки. Ведь, подобно Александру, она была существом словесным. Она мечтала нравиться людям, как плеяды, мечтала, чтобы с ней говорили, сплетничали, делились победами.

– Ты, я вижу, вняла моему совету.

– В некотором смысле.

– И теперь сияешь.

– Может быть.

– Прелесть моя, я умираю от любопытства.

– А я не могу тебе ничего рассказать.

– Ну разумеется. – Уилки мгновенно отвлекся. – Смотри-ка, нас почтили Гарольд Хобсон и Айвар Браун [311] Крупные критики той поры. . И вообще, критики прибывают целыми автомобилями. Сегодня, коли повезет, целиком переменится твоя жизнь. И моя. И его, разумеется. Скажи, красавица, в сердце сердца своего считаешь ли ты, что это хорошая пьеса?

Фредерику насторожила интонация Уилки, и она попыталась выиграть время.

– А ты?

– Я полагаю, что пьесу ждет оглушительный успех. Но идея новой драмы в стихах… Нет, в конечном итоге она не приживется. Это как маньеризмы коронации или жуткие костюмы фрейлин – безвкусная и бесформенная ностальгия, не облагороженная пародией.

– Александр говорит, что суть не в этом. Он писал современную драму в стихах, настоящую, без пародии и модернистской доктрины.

– Весьма похвально. И как ты думаешь, ему удалось?

– А ты как думаешь?

– А я думаю, что для настырного синего чулка ты удивительно уклончива. Впрочем, я вряд ли выбью тебя из образа, если отвечу честно: нет. Отказавшись от пародии, он поневоле наполнил пьесу призраками древнего и не слишком древнего старья. Подмалеванная классика, Элиот и Фрай. Ни крови, ни плоти, ни силы.

– Ты несправедлив. Хотя, возможно, в чем-то и прав.

– Вот видишь! Более того, он не смог решить старую постромантическую задачу: сделать внутренний диалог более драматичным. Сейчас он статичен до ужаса, как у Элиота и Фрая. Ровным счетом ничего не происходит. И это, если вдуматься, колоссальный провал, поскольку куче писателей это удалось. Из-за неудач девятнадцатого века традиционный стих обречен. Можно, как Брехт, гнать прозу или этакое пестрое попурри в стиле французского театра ужасов. Но традиционный стих и психологический реализм – худшая из возможных комбинаций – решительно вышли из употребления.

– Кто ты такой, чтобы это решать? Любая форма хороша, если автор хорош.

– Позволь, дитя, тебе не поверить. Сколько тебе лет? Семнадцать. Вернемся к этому разговору, когда ты осознаешь, что некоторые формы попросту исторически невозможны. Вот станешь ты писательницей и замахнешься на длиннющий гибрид Пруста с Джордж Элиот – тут-то он и вывернется у тебя из рук, слова начнут гнить и распадаться, а живые люди превратятся в заполошные марионетки.