Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Я в туалет, – объявила она, скатилась с матрасного горба и как кошка вскочила на ноги.

– Конечно.

К Кроу вернулась его обходительность. Но медовый голос пребывал в странном несоответствии с малиновым лицом и бело-розовыми складками дрябловатой плоти. Фредерика решительно прошагала в ослепительном свете, лившем из обагренной убийством потолочной пустыни, и заперлась в богатой уборной, от души щелкнув замком. Только здесь, сидя на краю мраморной чаши, она осознала, насколько ошарашило ее все произошедшее. В Солнечный покой она больше не вернется, но и в уборной оставаться нельзя. Она сгребла необъятное белое полотенце и завернулась в него, как в тогу.

Тут послышался чужой голос, возродивший на миг Офелию с ее цветами.

– Вот розмарин для памяти…

В ответ ему раздался низкий и мелодичный смех.

Тут до Фредерики дошло, что за дверью в другом конце уборной скрыта не внутренность шкафа, а некая прилегающая комната. Там, кажется, кто-то был, но этот путь отхода все равно был предпочтительней Солнечного покоя, где в постели раскинулся свирепо-похотливый, веселенький толстый сатир, готовый снова кусаться и бог знает что еще. Фредерика тронула ручку двери, и та отворилась. Беззвучно ступая босыми ногами, Фредерика вошла в Лунный покой.

На высоком ложе, под взорами Селены в странной пародии на роденовский «Поцелуй» сплелись два голых тела. Марину Фредерика узнала сразу. Ее неведомый любовник заговорил и оказался Эдмундом Уилки:

– Я принес тебе ромашек, любовь моя, розмарина, бело-лиловых очанок, тимьяна и мелиссы, чтобы осыпать ими твое ложе…

– А горькую руту безумной Офелии?

– Никакой руты. От нее страшная аллергия. Мы же не хотим возлечь на ложе любви, покрытые пятнами и мучимые зудом.

Марина снова засмеялась. Уилки что-то ей зашептал. Потом раздался театральный голос великой Марины Йео:

– Но я стара, Уилки. Я старая, усталая женщина. Годы иссушили меня…

– Они лишь сделали тебя хрупче и мудрей. Я люблю женщин, проживших жизнь. Если, конечно, они хотят моей любви.

– Вы неразборчивы, молодой человек.

– О нет, я весьма разборчив. Просто я ненасытен. Как и ты, любовь моя. Я это сразу в тебе разглядел. Ну, признайся…

Актриса рассмеялась низким, горловым смехом.

– Когда я стану еще немного старше, совсем-совсем немного, в этом будет опасно признаваться даже самой себе.

– Но этой ночью… мне…

– Ах, Уилки, – отвечала Марина, и голос ее дивно дрогнул. – Люби меня, люби меня этой ночью…

– Ты плачешь настоящими слезами…

– Я могу заплакать, когда мне вздумается.

– Не плачь передо мной. Я буду с тобой нежен, очень нежен всю ночь, моя прелестная старушка, и ты откроешь мне то, чего я никогда не видел, потому что лучше тебя нет…

– Ах ты, вкрадчивый плюшевый плут… – усмехнулась Марина, и тут, к облегчению потрясенной Фредерики, роденовская композиция перешла в объятия более тесные, любовники откинулись на подушки, речь их оборвалась, послышались шепоты и негромкие стоны.

Сейчас или никогда. Прижимая к себе свою «тогу», Фредерика решительно прошагала к двери, миновав изножье кровати и пятно лунного света, лившегося в окно. Проходя мимо ложа с его любовным грузом, она невольно обернулась и вперилась. Поверх утонувшей в перинах, извивающейся в неге актрисы на нее без выражения смотрели карие глаза Уилки. Фредерика сурово кивнула ему, будто свершая некий безумный ритуал приветствия. Уилки блеснул улыбкой, медленно, артистически подмигнул и снова склонился к Марине, словно желая поцелуями помешать ей открыть глаза, пока Фредерика выскальзывает в дверь.

Фредерика быстро шла по длинным галереям, где лунный свет перемежался с темнотой. На мгновение остановилась перед портретом-иконой Елизаветы, вдохновленным «Полиольбионом». Астрея по-прежнему держала в руках рог изобилия. Фредерика поправила на плече узел полотенца, чем-то напоминающий Шотландию на платье королевы, и изобразила перед приземистой монархиней довольно приблизительный книксен. У нее не было ни реки, ни рога с золотыми плодами. И нужно было что-то найти на замену «тоге». Она спустилась в большие кухни, где облачилась в бумажные юбки, которые надевала на репетициях для сцены в саду, и порванную муслиновую блузку, оставленную кем-то из массовки. Сверху накинула зеленый плащ. Хотела было в этом наряде босиком отправиться в Блесфорд, но передумала. Вместо этого Фредерика вышла в сад.

Обогнув террасу, она подняла голову и долго смотрела на окна мансарды для слуг. Где-то там Александр сейчас… Зря она убежала от Кроу. Если бы она позволила ему продолжать, то одолела бы некую новую ступень, сделала бы осмысленный ход в той непонятной игре, которую играла. Но Кроу был ей страшен. Фредерика пустилась бежать.