Франтишек Кубка - Избранное

Полковник Иржи прислушивался к ночным звукам.

После полуночи дым осел на землю и показались звезды. Печальные звезды родины. Один-одинешенек стоял Иржи на оломоуцких шанцах, смотрел на пожары и слышал плач. Горели Доланы, Быстржице и Штернберк. На Святом Копечке пылали солдатские костры. Там был лагерь финских стрелков…

Иржи спустился с разрушенной городской стены. Сошел в ров, побрел по болотистому дну. Он пробирался напрямик через некошеный луг и наконец вышел на тропинку. Снова послышались удары деревянных молотов. И снова кто-то застонал. Опять кого-то бьют! Меж двумя рядами ольховых деревьев он дошел до воды, черной как смола. Погрузившись головой в эту черную воду, лежал мертвый мушкетер. Видать, императорский. Башмаки с него уже стянули. Иржи узнал Якубскую мельницу, разрушенную во время осады. Под разломанным сводом мельничных ворот спал патруль стрелков Пайкуля, разинув рты и сжимая в руках длинные мушкеты. Иржи не стал их будить.

Когда глаза привыкли, Иржи при свете звезд разглядел деревянный мостик через речной рукав.

Он снова увидел огонь. На этот раз вдалеке. Пламя облизывало горизонт.

Может быть, горит Кромержиж? Хропынь? Потоптали всходы ячменя на Маркрабинах? Нет, это не Хропынь! Хропынь ведь маленькая. А это горит большой город с башнями и храмами. Значит, Кромержиж. Ночью не разберешь. Да и не был там Иржи уже более двадцати лет… Нет, не может сгореть Кромержиж, самый прекрасный город, о котором он рассказывал королеве, Бетлену Габору, Гюрджю-паше, Густаву Адольфу и Банеру. Королева уже не приедет в Кромержиж, не приедет ни в Кромержиж, ни в Хропынь и фея Мэб…

Кромержижа, наверное, давно нет и в помине. Вообще нет ни чешской, ни моравской земли, как утверждал голландец в софийских банях и еврей под Стамбулом. Отзвучали трубы благодатного лета. Он так и не перевел книгу Густаву Адольфу. Не успел! Гёсту убили…

Пожары погасли. Может, ему только почудилось а Кромержиж не горел?

Двадцать три башни и башенки в городе Оломоуц. Одна из них, самая крупная, как бы усечена сверху, — недостроена. Какая радость! Ни одну из этих башен при осаде не разрушили и не сожгли. В Оломоуце пожаров не было! Значит, останется хоть Оломоуц!

Он стоит и будет стоять! Лгали все те, кто говорил, что моей страны нет на свете!

Я на родине…

Во тьме слышны были два голоса — молодой и старческий. Они разговаривали на пороге разрушенной халупы, там, в темноте. Между стропилами сорванной крыши светили звезды.

Старческий голос причитал:

— Будь она тысячу раз проклята!

Молодой ответил ему вздохами.

— Ох, война, война! Я во время войны родился, во время войны и умру.

— Будь она тысячу раз проклята, грабительская, господская война! Что нам до них? Что нам до этой войны? Я засеял, а жать не буду. Кормил свинью — сожрут мою свинку! Разве я хотел войны? Не хотел. Чего ж меня тянут на нее? За что нас мучают?

Голоса смолкли, в темноте засветились огоньки.

Курят табак. Уж и на Гане люди курят?

Снова раздался голос старика:

— Ой, ой, король ты наш, Ячменек, что ты не идешь?

Он всхлипнул.

Молодой горько рассмеялся.

Старый сказал:

— Право слово, теперь-то ему бы и прийти! Уж так плохо, как никогда еще не было.

— Не придет он, — мрачно возразил молодой. — Повесили б его.

Старик всхлипнул еще раз, и все замолкло. Только красный огонек мерцал.

— Я иду! — крикнул Иржи в темноту…

Что-то зашуршало, затем послышался топот шагов. Они убегали от него! Он ждал, не вернутся ли они. Не вернулись!

Хата походила на уродливый валун. Никто не сидел на пороге, не курил трубку, не жаловался, не призывал короля Ячменька.

— Зовут меня, а сами от меня убегают!

И Иржик заплакал, как ребенок, проснувшийся ночью и испугавшийся, что он один. Ему стало стыдно. Он вытер слезы и зашагал назад.

Вернулся в лагерь под шанцами завоеванного Оломоуца.

Полковник Юрг Пайкуль, командир шведского лагеря под Оломоуцем, писал в донесении его превосходительству Леонарду Торстенсону, маршалу ее королевского величества, шведской короны и конфедерации, генералу кавалерии, магистру в Германии и генерал-губернатору Померании, который находился в Бжеге в Силезии:

«С болью в сердце сообщаю и докладываю, что минувшей ночью из своей палатки в лагере под Оломоуцем отбыл верхом с оружием полковник Гёрзы фон Герштенкорн, чешский дворянин, опытный в военном деле и не нарушавший до той поры своей присяги, прославившийся in pugna bei Lützen, item bei Wittstock, item bei Schweidnitz etc., etc. [143] в битве при Лютцене, а также у Виттштока, а также у Свидницы и т. д. и т. д. (лат., нем.) . , не доложив о своем отъезде, так что я должен был считать его дезертиром и вычеркнуть его имя ex lista der ganzen guarnison в Оломоуце, что в Моравии. Da solchen gestalt dieser teure und nicht nur in der armée. Suae Regiae Majestatis, sed etiam [144] из списка гарнизона… Так как этот герой, прославленный не только в армии ее величества, но и во (нем., лат. искаж.) . всем христианском мире, у друзей и врагов, прославленный герой покинул наши ряды, я решил послать за ним погоню во главе с капитаном фон дер Фогелау. Это решение укрепилось, когда герр полковник Ванцке, комендант гарнизона in der Festung [145] в крепости (нем.) . Оломоуц, доложил мне, что вышеупомянутый полковник Гёрзы фон Герштенкорн не пожелал участвовать в наступлении на Оломоуц, заявив, что не поведет своих рейтар ни на штурм Литовельских ворот, ни contra allias portas oppidi [146] на другие ворота (лат.) . и не обагрит свои руки кровью Hanacorum suorum [147] своих ганаков (лат.) . , как он называл защитников города.