Александр Тавровский: Каменная могила

А собачник – он же не человек, он почти свой! И потому прийти сюда можно было без паспорта и партбилета, но обязательно со своим псом. И чтобы твой пёс шёл непременно впереди тебя и важно косил глазом: мол, этого не трогать, он – со мной! А без пса лучше и не соваться.

Бонд лежал, укутанный в старый детский комбинезончик с капюшоном. Красный, с молниею аж под горло. Лежал под чёрной озоновой дырой и ждал. Ему было ни холодно, ни жарко. Но ждать он всегда не любил.

– Четыре года с вами маюсь! – как бы говорил он. – Могли бы и подготовиться получше.

– У нас в семье нет даже обыкновенной лопаты, – простонала ты. – Мы зря прожили жизнь!

– Почему зря? – возразил я. – У нас нет ни сада, ни огорода… Зачем нам лопата?

– Вот зачем! – заплакала ты и показала на красный комбинезончик.

С откоса скатывался ночной поезд, и в такт ему залязгали и загремели все сталинские пятиэтажки, стоящие напротив. Поезд ушёл, а пятиэтажки всё ещё скрежетали и дрожали от ярости, что он ушёл без них. Где-то во дворах чадили мусорные баки. Иногда страшно вспыхивали, как будто огонь наталкивался на что-то съедобное. Всё забивал густой дух ЧТЗ, дух ферросплавов, мёртвой окалины и мочевины. А тут ещё милицейский бобик с сиреной выскочил из-за поворота – как будто прямо за нами. И кругом – отражённые от проспекта перекрещенные лучи фар. И эта земля из кремния и мазута. Окисленная, протравленная, облучённая. В которой металл превращается в ржавую пену, а черепа сохраняются навечно.

И кто-то же нарыл в ней столько братских могил, и даже сорокаметровой глубины, как на Золотой горе! Причём, для совершенно чужих людей! И рыл бы до сих пор. Потому, что делал только то, что хорошо умел.

А мы не можем вырыть даже маленькую ямку для нашей бедной собачки! Чтоб она не видела больше этих пылающих баков и этой железной дороги имени Ленина под самыми окнами. Зачем нам виза в Германию и эти марки, зашитые в трусы, если… у нас нет обыкновенной штыковой лопаты?

– Не плачь, – сказал я. – Надо что-то делать. Иначе он совсем окоченеет и станет твёрже земли.

Взяли же мы с собой лёгкий, почти игрушечный топорик для рубки и отбивки мяса «в домашних условиях». С тонким, как у молотка, топорищем и с зазубренным лезвием. А ещё – детскую лопатку и железную крышку от коробки с нитками.

Я начал рубить землю, а ты с Надькой отгребала её в сторону. Топор высекал искры из замёрзшей земли, отскакивал от корней, как от тугой резины. Уже через пять минут топорище треснуло пополам. А ещё через полчаса мы с ужасом поняли, что делаем не своё дело. И можем так прокопаться до утра, а можем и до отъезда. А как же тогда уезжать?

Я растерянно глянул на Бонда. Мокрый снег лежал на нём, не тая. И не искрясь.

Купить собаку нам посоветовал сам Егор Тимурович Гайдар. За два месяца до своих судьбоносных реформ. По телевизору. Коротко сообщив народу, что он думает по его поводу, Егор Тимурович вдруг посмотрел мимо него прямо мне в глаза и сказал совершенную чушь:

– Старик, уже не рано, а будет – поздно! Гулять – так на все! Десять стаканов чистой воды!

Я понял его с полуслова. К концу девяносто первого года мы наконец-то стали богачами. На нашем счету в сберкассе покоились десять тысяч первоклассных советских рублей. Именно с такими бабками закатывались в Москву старатели с Крайнего Севера или Дальнего Востока, чтобы оттуда покорять Крым, Рым и черноморское побережье Кавказа. И покоряли целых три месяца кряду – весь заначенный за три года каторжного труда отпуск.

В середине семидесятых, в те самые застойные брежневские, в аэропорту Домодедово, я видел, как это делается. Я прилетел в Москву вместе с однокурсником Ваней. Прилетели мы на неделю пробивать свои никому там не нужные стихи. Ваня был простым и добрым русским мальчиком, а я не простым и не добрым. Так говорит Жириновский.

Самолёт прибыл поздно ночью. Нам жутко хотелось есть. А студенческой столовки в аэропорту, как назло, не оказалось. Странно, но буфеты, работавшие круглосуточно, мы обнаружили только к утру. Ну, куда, в таком случае, бедным студентам податься? Конечно, в ресторан!

В ресторане нас посадили за одним столиком с бородатым, широкогрудым и горластым мужиком, у которого на лбу большими буквами было написано: Сибирь.

Когда к нам подошёл официант, сибиряк стукнул кулаком по столу и рявкнул на весь ресторан:

– Мужики! Я угощаю! Вот гляди! Десять тыщ как одна копейка!

И он рванул из внутреннего кармана пиджака толстенное портмоне. На пол посыпались сотенные купюры. Последней сверху легла огромная пятисотка. Это был невиданный нами доселе иллюзион! Даже домодедовский официант, почти распластавшись над столом, вдруг начал икать и безостановочно повторять: