Михаил Калашников - Обрывки памяти. Рассказы о войне

На краю хутора одновременно залились лаем две собаки: одна – озлобленно и сердито, вторая – радостно, и, казалось даже, восторженно. Бобров прекратил жевать и прильнул к окну. Тьму единственной улицы хутора прорезали столбы электрического света, исходящего от колонны транспортных средств, въезжавших в некогда населенный пункт. Христолюбов в спешке кинулся к выходу, но Бобров схватил его сзади за гимнастерку.

– Не смей! – зашипел он. – Ополоумел, что ли? Они нас заметят! Надо тут схорониться…

Сказавши это, он поднял валявшуюся на полу дерюгу и полез с нею под кровать. За ним поспешил и Христолюбов. Солдаты затаились под кроватью, оба накрывшись с головою рогожей.

Одна из машин остановилась рядом с домом, а через мгновение по ступеням крыльца забарабанили каблуки тяжелых кирзовых сапог. В комнату вошло несколько человек. Они не переговаривались, а молча стали передвигать мебель и ворошить сваленные на полу тряпки. Лучи от их карманных фонариков бегали по дому, обшаривая темные углы.

Христолюбов снова стал доставать из памяти слова той молитвы, что читал накануне, затаившись на дне своего окопа. Не успел он закончить первой фразы, как две пары кованых сапог приблизились к кровати, под которой прятались солдаты. Христолюбов зажмурил глаза и еще неистовей про себя завопил молитву. Он чувствовал, как они стали на колени и смотрят под кровать. Он ощущал сквозь дерюгу прикосновение их локтей, когда они оперлись ими на него и заглянули под самую стенку. Он слышал, как они схватили Боброва и тащат его к себе. Он не понимал, почему они до сих пор не вытащили из-под кровати его самого.

Вытащив Боброва, немцы перебросились парой коротких фраз, и один из них двинул русского солдата носком сапога в живот. Тот согнулся и его вырвало на пол зеленой огуречной массой. Второй немец схватил за шиворот согнутого пополам бедолагу и потащил его на улицу. Следом вышли остальные. Дом опустел.

Христолюбов лежал под кроватью накрытый дерюгой. Его била мельчайшая дрожь. Он ждал, что вот-вот они вернутся. Он не мог поверить, что они не заметили его. Опираясь на него руками, они наверняка должны были ощутить мягкость человеческого тела.

Но моторы, продолжавшие работать все время пока продолжались поиски, взревели с новой силой. Немцы уехали также внезапно, как и появились, а Христолюбов все не мог поверить в то, что произошло минуту назад. Нервная дрожь сменилась полным бессилием. Он пролежал на полу около часа, а может и больше, не в силах пошевелить ни единым членом своего организма. Сколько прошло времени, прежде чем движение вернулось к нему, Христолюбов сказать не мог. Но вместе с ощущением вернувшейся двигательной активности, пришло чувство невероятного изнеможения. Пытаясь встать, Христолюбов перевернулся на бок, но вместо того чтобы подняться, провалился в глубочайший сон.

Когда Никита вновь открыл глаза, комната была наполнена ярким солнечным светом. Было глубокое утро. Проклиная себя за навалившуюся внезапную усталость, Христолюбов выбрался из-под кровати, и бегло глянув через окно на улицу, выбежал из избы. «Вот же остолоп!» – на бегу думал он, «угораздило тебя заснуть в этом доме! Вот же олух! Ноги в руки надо было брать и мчаться отсюда, а он развалился как в пионерлагере!».

Бредя по лесу навстречу солнцу, Христолюбов часто останавливался, прислушивался, не раздастся ли где-нибудь звук рокочущего мотора, говор нерусской речи, выстрел или же просто шаги. Произошедший накануне в хуторе случай насторожил его. Шагать он старался осторожнее, если попадались открытые участки леса, то сначала ложился на живот и осматривал их.

Уже за полдень, Христолюбов увидел поляну, посреди которой возвышалась небольшая церквушка. Подождав, не появится ли кто-нибудь из нее, он осторожно подошел к церкви. Двери и окна в храме отсутствовали, на куполе во многих местах облупилась краска и он начал ржаветь. Однако внутри многое говорило о том, что обитель не оставлена до конца и кто-то за ней ухаживает. Пол был тщательно выметен, на стенах висели ветви березы с блеклой и сморщенной листвой, засохшие прутики вербы, а перед скорбными лицами Святых, изображенных на фресках, в щелях стен виднелись огарки тоненьких свечек. Под невысоким куполом, к перекладине, на которой раньше, очевидно, висело паникадило, был привязан огрызок веревки.

– Иерея Трифона на ней повесили, – внезапно раздалось за спиной Христолюбова.

От неожиданности он вздрогнул и повернулся на голос. Из боковушки подсобного помещения на него смотрел ветхозаветный седовласый старец. Голову его венчала черного цвета монашеская скуфья, темно-синий ватник без рукавов на груди прикрывала длинная белая борода.