Лев Жданов - Том 4. Последний фаворит. В сетях интриги. Крушение богов

Бледен цесаревич, но спокоен. И даже как будто очень весел, но глубоко скрывает эту радость, которая слишком некстати теперь, здесь.

Осторожно войдя в покой, где лежит умирающая, он долгим взглядом изучает ее лицо…

А Роджерсон шепчет:

— Плохо, ваше величество… До утра вряд ли продлится агония…

«Агония?.. Так это агония!» — про себя думает Павел. И вдруг вздрогнул. Какое-то мягкое, тяжелое тело мешком рухнуло к его ногам.

Это Платон Зубов. Тот, кто дал ему знать о радостной минуте… Тот, кто много мучительных минут доставил цесаревичу…

Что скажет этот человек, такой надменный, чванный всегда? А теперь постарелый сразу, с красными, напухшими от слез глазами, с дрожащими руками, которые ловят ботфорты цесаревича…

— Простите! Помилуйте грешного! — слезливо, по-бабьи как-то молит фаворит, припадая грудью, увешанной всеми орденами и звездами, к пыльным ботфортам Павла, ловя его руки. — Пощадите…

Он по-рабски целует узловатые руки, сухие пальцы цесаревича. Трость — знак дежурного флигель-адъютанта — упала, лежит рядом с Зубовым…

Первым движением цесаревича было — пнуть носком в лицо низкого вельможу.

Но он удержался. Кругом такая толпа. Мужчины — старые воины — плачут, глядят на Павла, как на чужого. И не думают даже, что в эту минуту он стал их господином, как раньше была эта умирающая женщина…

Нельзя начинать искренним порывом. Надо надеть маску.

Знаком велит он подать ему трость Зубова. Вежливо трогает за плечо фаворита, ползающего червяком у его ног.

— Подымитесь, встаньте… Не надо этого. Берите свою трость. Исполняйте свой долг, правьте служебные обязанности… Друг моей матери будет и моим другом. Надеюсь, вы станете так же верно служить мне, как и ей служили…

— О, ваше величество…

— Верю…

Дав знак сыновьям, он вышел с ними в кабинет, запер за собой дверь.

Один Безбородко последовал за ними.

— Ну, вы идите, как я сказал… К Зубову и в Таврический. А я тут погляжу с князем.

Цесаревичи ушли.

Быстро нашел в одном из столов Павел то, что искал: большой пакет, перевязанный черной лентой, с надписью: «Вскрыть после моей смерти в Сенате…»

Дрожит развернутый лист в руках Павла. Не много там написано. Но такое ужасное для него… Стиснул зубы, стоит бледный, в раздумье… На Безбородку кидает растерянные взгляды.

Старый дипломат негромко замечает:

— Как холодно нынче… Вон и камин зажжен… Погрейтесь, ваше величество… У вас будто лихорадка…

Указал на огонь, а сам подошел к окну, глядит: что делается перед дворцом?

Павел у камина. Дрожит рука… Миг — и затлел плотный лист… загорелся крепкий, атласистый конверт, в котором лежала роковая бумага… Горит… Вот тлеть стала зола… свернулась… Золотые искорки улетели в трубу камина…

— Пойдемте, князь, разберем дальше бумаги, — хриплым голосом зовет Безбородку Павел и вежливо пропускает вперед старого, умного вельможу…

Старое царство минуло.

Воцарился новый император — Павел I…

Два мощных потока столкнулись и закружились в бурливом водовороте, на самом рубеже двух веков, в широком русле государственной русской жизни.

В исходе XVIII и в начале XIX века произошло это столкновение, такое трагическое по своим первоисточникам и крайне важное по его последствиям для жизни России в течение полных почти ста лет!

Живой поток смелой, критической мысли, светлых, широких начинаний, поток, весь пронизанный лучами гуманитарной философии энциклопедистов, хотя бы и отраженной под углом царственной мысли Екатерины II, ее государственное направление — столкнулось с бездушным и черствым, причудливым правлением Павла I, который, став хозяином обширной, могучей империи, думал и ее обратить в темную, мрачную и безмолвную кордегардию, покорную воле одного только своего ефрейтора.

Как будто звонкая, жгучая, но возрождающая струя сказочной «живой» воды остановлена была на мгновение встречным течением холодной, немой, лишающей сил и сознания — «мертвой» воды…

Конечно, задержка эта могла длиться слишком недолго. Жизнь победила, и источник смерти исчез с лица земли из-под лучей солнца, словно всосала его земля и укрылся он там в темных, холодных недрах, сам темный и холодный, как смерть…

Мертвая Екатерина осенила живого Павла, который, вопреки ее прямой воле, занял престол. Разыгралась трагедия еще более тяжкая и мрачная, чем та, которую видели стены уединенной Ропшинской мызы.