Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Косомол, одним словом. Супротив богатых, за советскую власть, значит. — Старик дробно рассмеялся: — Супротив Ильи пророка, Николая угодника и всех святителей.

— А отец Амвросий как же?

— А ему, бугаю, чего? Ржет, кличет девку поповной, а она, вить, злится. Дароносицу, сказывают, из окна вышвырнула, поп едва нашарил в потемках...

— Прости господи богохульницу...

— С Лушкой по книжкам занимается, — не унимался Елизар. — Девок на грамоту сбивает. Сам слышал, как она их разжигала. Жизня, мол, скоро будет сплошное удовольствие: люди — и мужики, и которые городские, весь народ — станут вроде как настоящие братья. Так и высказывалась.

Василий в ту ночь долго не мог заснуть. Жизнь снова представлялась ему неустойчивой, шаткой, мерещились какие-то страшные рожи, сотник Соломаха... А то эта девка повешенная все будто глядит, головой покачивает. Под утро причудилось, что матерь божья Мария кормила грудью старика Елизара. Срамное видение...

Проснулся Василий поздно, с головной болью. Его бил озноб, кидало в жар. С трудом поднялся, развесил во дворе на веревке свои зеленые порты и рубаху, которые выстирал накануне — недели две до того они валялись в сенцах, не хотелось заниматься бабьим делом...

Дед Елизар со вздохом взял под мышку свои почти новые сапоги и ушел. Скоро принес в обрывке сети несколько мороженых сорожин.

— Лука дал, кровопивец. За сапоги, — Елизар скверно выругался. — У него чуть не все лето мороженая рыба.

Он тут же ловко ободрал с сорожин кожу вместе с чешуей, подмигнул Василию:

— Так и с Кузьмича сдерем шкуру, когда пора настанет.

Похлебав ушицы, старик отправился в деревню Красноярово, туда должен был приехать какой-то начальник. Елизару до всего дело, пошагал за восемь верст.

Днем Василию стало худо, внутри как пожар, а то морозит, даже зубы стучат. Он лег на лавку, укрылся дохой. За окном, где-то далеко, вроде постреливали. Василий тяжело забылся. Пришел в себя только вечером, когда явился Елизар. В избе было темно, за лесом что-то бледно светилось то розовым, то красным.

— Гляди-ка, — поманил Василий Елизара, — небесное знамение...

— Дурак, — огрызнулся старик. — Не знамение, а пожар. Беляки, гады, подпалили Красноярово. Врасплох напали, когда сходка была. Баб, детишек порубили. Едва, едва ноги унес.

— Знамение! — радостно взвизгнул Василий. — Свет небесный... Окончание антихристова царства.

Елизар в потемках наткнулся у печки на ведро, закричал во весь голос:

— Ты чего брешешь, гнида! Гад недодавленный. Катись отседова, из моей избы, шкура семеновская... Я тебя, варнака, топором сейчас! Слышь, катись напрочь.

Василий заворочался на лавке, застонал.

— Хворь у меня... — проговорил он хриплым голосом. — Внутрях все, как в печке. Не гони, помираю. Испить бы... Христа ради.

Старик засветил коптилку, зачерпнул в ковше воды из ведра, подал Василию.

— На, чудотворец вшивый. Вдарил бы, да рук поганить не желаю. А завтра уматывай. Не стану я с такой контрой жить под одной крышей.

Елизар залез на печку, долго сердито ворчал. Ночью слез, растолкал больного Василия, бессвязно забормотал:

— Тонем, братцы... Лодку на берег несет, на скалы... Спасите... А-а-а...

И упал возле лавки.

Был конец весны, щедрое время. Все залито солнцем, поросло молодой зеленью, снег остался только в хребтах да на озере. Хотя и озеру пора была разойтись.

Чуть не вся деревня брала воду в проруби, которая за домом дедушки Елизара. Прорубь далеконько от берега, лед сверху растаял, на него набросали жердья, горбылей. Антонида побежала утром с ведрами и вернулась без воды: ночью ветер унес льдину вместе с досками и прорубью, а с берега ведром не зачерпнешь. На второе утро льдину притащило назад и поставило, как была раньше. Антонида и Луша долго смеялись: больно здорово получилось!

Антонида каждый день прибегала к Луше, рассказывала все, что узнавала дома о боях с белыми, приносила хорошие книжки про советскую власть, читала Луше, как надо бороться с гидрой мировой контрреволюции, собиралась убежать к партизанам.

— Луша, милая, давай подговорим девчат, мы же взрослые, — горячо шептала Антонида. — Добудем оружие, станем помогать большевикам. В городе все гимназисты ушли на фронт.

— За красных? — спрашивала Луша.

— Не все. Богатые за белых. А мы будем за красных.

— Тебе тятька не дозволит.

— Я никого не буду спрашиваться, меня никто не посмеет задержать. — Антонида гордо тряхнула головой. — «Весь мир насилья мы разрушим...» В городе сказали — нам надо организоваться. У нас в гимназии кружки были. Интересно. Шум, крик, речи... Эсеры приходили, меньшевики. Даже красный комиссар был, с револьвером. Рассказывал про революцию, он был в Петрограде, когда царя свергали. Вот говорил! Все слушали, как завороженные. На другой день три наших девушки ушли в партизанский отряд... — Антонида тихонько смахнула слезу: — Люся, со мной вместе училась, погибла в бою. Ее похоронили как солдата, в братской могиле. Прекрасная смерть.