Фаина Гримберг - Гром победы

Бытует мнение, будто пиры, например, того же Алексея Михайловича — национальны, в то время как петровские ассамблеи — нововведение, заимствованное в Европе. Что касается пиров, то с ними, пожалуй, всё ясно — это феодальная европейская ритуализованная форма времяпрепровождения; и с этой точки зрения — пир дружины Рюрика, трапеза крестоносцев, боярское московское пиршество — всё едино. Петровские же ассамблеи достаточно удивительны для Англии, например, или Франции, да и для любого немецкого княжества. Да, «ассамблея» — слово французское, но трудно даже вообразить себе «ассамблею», именно в петровском понимании, при дворе Карла II или Людовика XV. В распоряжениях Петра поражает не обычный для абсолютистской Европы демократизм — широкий круг допускаемых лиц, недопущение азартных игр, только шахматы и шашки Представим себе подобное собрание в Версале, ку да возможно прийти не только незнатному дворянину, но и купцу, и даже чиновнику, и даже «начальным мастеровым людям». Нет, невероятно!. В Англии, во Франции знатность происхождения ставилась не менее высоко, нежели в Московии первых Романовых. Но Пётр, словно бы памятуя о романовском худородном происхождении, завёл невиданное доселе в Европе общество. Даже если ассамблея проходила у самого царя, вход был практически доступен, Однако Пётр всё же был «самодержцем-демократом», и потому сам назначал, в чьём доме должно быть ассамблее, затем дальнейшее назначение ассамблей зависело: в Петербурге — от обер-полицеймейстера, в Москве — от коменданта. Впрочем, после смерти Петра знать Российской империи следовала в своём времяпрепровождении традициям лондонских и парижских салонов, а вовсе не петербургских и московских ассамблей. Недолговечны оказались распоряжения «самодержавного демократизма»...

При себе Пётр предпочитал иметь женщину просто любящую и утешающую его, выказывающую своё понимание его дел не советами и рассуждениями, но теплотой и мягкостью к нему. Однако он был при таких своих склонностях горячий поборник женского образования, требовал, чтобы женщины учились едва ли не на равных с мужчинами. На ассамблеях предполагалось, что женщины и девушки впервые явятся не для того, чтобы подносить пирующим угощение с поцелуем ритуальным в губы, но для того, чтобы на равных же беседовать с мужчинами и развлекаться. Развлекаться предполагалось танцами. Что же касается поцелуев, то здесь Пётр пошёл навстречу старинным нравам: после одного из танцев дамы целовали кавалеров в губы, последние же были обязаны почтительно поклониться и поцеловать даме руку.

Как раз когда Пётр вводил свои ассамблеи, и прибыл в Россию молодой герцог Голштинский. В числе его приближённых находился некто Берхгольц, наблюдательный и разумный человек, которому мы обязаны сохранностью многочисленных сведений о быте, нравах, внешности, характерах самого Петра, его вельмож и его семейства. Берхгольц вёл дневник. И вот этому-то дневнику мы и обязаны возможностью представить себе некоторые живые картинки. Картинки танцев, например...

Берхгольц сам видывал, как Пётр выделывает замысловатые повороты и прыжки, разные такие «каприоли», и увлекает остальных в этот «танец-цепочку» — xettentanz.

Впрочем, случалось демократу-самодержцу бывать в дурном расположении духа (причины-то всегда имелись), и тогда он всех пугал на ассамблеях своей мрачностью. Основная причина мрачности, конечно, было то, что царь предлагал подданным большое число самых разнообразных свобод (кстати, для Европы тогда вовсе немыслимых), а подданные его, даже самые широкие из них натуры, всё же оставались людьми дюжинными и заурядными, и пугались, жались, мялись, и большого числа свобод не желали. И тогда самодержавный демократ сжимал кулаки и стискивал зубы: «Не хотите танцевать — заставлю, не умеете быть сенаторами — уж и выучу!» И выходила в результате оригинальная картинка большого числа свобод, вводимых посредством принуждения сердитого...

И в Европе, в этом Париже, во всех этих немецких герцогствах не понимали Петра Алексеевича. И не надо, не надо думать, будто «дикий сармат» шокировал всех этих ужасно цивилизованных европейцев своим неумением кушать вилкой. Слава Богу, вилка — не большая невидаль, дедушка Ивана Грозного умел эту самую вилку употреблять не хуже какого-нибудь Генриха VIII или такого-то Людовика. А суть в том, что все эти Людовики французские, Анны английские и прочие немецкие герцоги были самые обыкновенные правители цветущего абсолютизма, а Пётр был перед ними непонятно кто: по статусу — вроде как самодержец, по убеждениям и политическим стремлениям и желаниям — такой преждевременный демократ, совсем случайно обогнавший Европу лет на сто с длинным хвостиком. «Блажен, кто вовремя был молод...» — что ли так?