Фаина Гримберг - Гром победы

Но если это все были, так сказать, дела давние, то вот же судьба несчастной кронпринцессы Шарлотты. Сколько ни толкуют русские посланники при европейских дворах о почестях, которые оказывались супруге наследника в России, всё равно в герцогствах немецких мало верят в её смерть от горячки после родов; уверены, что бедняжка скончалась от печали, в разлуке с родными и близкими, брошенная грубым мужем, изобиженная суровым свёкром и всем его диким московитским окружением... Да!..

Но юный Карл-Фридрих был не только честный мальчик, хорошо знавший, чего ему надобно, он был ещё и не чужд романтики, скромной романтики, но романтики всё же. Он обожал музыку, сам играл на флейте, и ему очень глянулась одна старинная скандинавская история, почти предание, почти уже легенда — о короле норвежском Гаральде, который полюбил безумно дочь старинного киевского князя Ярослава Елизавету, и чтобы сделаться достойным такой прекрасной невесты, разорил немалое число чужих земель и получил наконец руку и сердце неприступной красавицы. Потом он родил трёх дочерей и умер, а его вдова вышла замуж за другого короля. Впрочем, Елизавета и Гаральд были родственники, они, кажется, двоюродные были, то есть мать Елизаветы и отец Тара льда были родные...

И вот эта давняя история пленяла скромное воображение герцога Карла-Фридриха. Он строгих правил был мальчик, правоверный лютеранин, и даже вырос в бедности, и воспитан был строго, и учили его скучной математике и коротким лютеранским молитвам, и за малейшие провинности и шалости ставили коленками на гороховую твёрдую россыпь. Но где-то в глубине души и сердца, потеснённый добропорядочным лютеранином, жил и чувствовал дальний потомок скандинавских конунгов и ярлов, и предводителей дружин викингов, и светловолосых германских вождей, отчаянно противившихся Риму. И этот «другой» пленялся легендарной историей Гаральда и Елизаветы, обожал музыку, и флейта, приложенная к его выпяченным бледным губкам, вдруг преображала свою тонину в отголоски звучания боевых труб... И ему хотелось почти по-детски идти на корабле морем — с заходом в Ригу... стоять на палубе под порывами холодного ветра и вглядываться в море, синее, серое и свинцовое...

Кроме того, то есть нет, не «кроме того», а, во-первых... В своих романтических порывах он бы и сам себе не сознался, а вот самое простое «во-первых» — оно было. Оно заключалось в словах камер-юнкера Берхгольца и графа Бассевица, его приближённых, которым он доверял более всего. И они уверяли: известно, что русский царь более любит старшую дочь Анну, и — есть слухи — отдаст весьма охотно её за герцога, потому что таким образом царь Пётр получит как бы некие права и на шведский престол и в дальнейшем именем зятя сможет заявить права и на балтийское поморье, и помаленьку отхватывать участки этого поморья у Швеции...

Но на эти рассуждения и расклады герцог лишь качал головой. Нет, нет, нет! Никаких этих интриг и претензий. Если он и рассчитывает на помощь русского государя, то лишь в обретении своих законных прав — на Шлезвиг, и только на Шлезвиг!..

Путешествия в те далёкие времена первых десятилетий XVIII века (да и позднее — тоже) были весьма и весьма опасны. Для того чтобы ездить по Европе, надо было или быть никем и скользить незаметно, как мышка, или — это было лучше — сделаться «кем-то», иметь при себе кучу разрешительных — на въезд и выезд — бумаг и с помощью этих бумаг обеспечивать себе лошадей сменных, экипаж, приличный ночлег и удобное расположение на корабле в путешествии морском...

Юный Карл-Фридрих ехал в сопровождении Берхгольца, небольшого оркестра и нескольких слуг. Бассевиц, исполнявший роль герцогского посла, уже находился в России.

Однако по всем этим разрешительным бумагам значилось, что из Риги выехал не герцог гольштайн-готторпский, а «русский прапорщик Андрей Платонов».

Это называется: путешествовать инкогнито. Но, конечно, это всё было, ну, как бы сказать, понарошку. На самом-то деле ведь все знали, кто это...

Хотя... Кого бы тогда смутило незнание «прапорщиком Андреем Платоновым» русского языка? Были такие, которые состояли на русской службе, но языка не знали. Малоспособные были к языкам. Даже о самом лучшем российском дипломате, об Андрее Ивановиче Остермане, такое говаривали — будто он по-русски изъясняется с трудом немалым, на каком-то ломаном диалекте. Но уж это была совершенная неправда! Андрей Иванович по-русски говорил не хуже своей жены Марфы Ивановны. Она-то никаких языков, кроме русского, своего родного, не знала и учила так неприметно для себя самой своего Андрея Ивановича, потому что очень его любила...