Юрий Винничук - Аптекарь

– «Мое грешное тело…» – повторил Лукаш, чувствуя, как кру5гом идет голова, но не от выпитого яда, а от страха, от того, что лишь шаг отделяет его от небытия.

– «…должно теперь согласно справедливому и правильному приговору…» – бормотал отец Амброзий, а Лукаш повторял, лихорадочно ища возможности как можно дальше растянуть общение с ним, чтобы дождаться, пока вино подействует. Он посмотрел на Каспера, тот скривил губы, давая знать, что не понимает, в чем дело. Как только формальность завершилась, Лукаш дрожащим голосом сказал, что хочет исповедаться, и, не дожидаясь разрешения, упал на колени перед священником. Этого никто не мог ему запретить, но толпа недовольно загудела, не понимая, почему он не исповедался еще в тюрьме, тем более, что время поджимало. Отец Амброзий тихо спрашивал приговоренного к казни про его грехи, тот так же тихо отвечал пространными длинными предложениями, внимательно прислушиваясь к своему состоянию в ожидании отупения. А оно все не наступало и не наступало. Лукаша стало морозить, он чувствовал, как в ужасе бьется его сердце. Он бросил взгляд в толпу. Несколько воинов с копьями стояли неподалеку. Лукаш решил, что в последний момент прыгнет на копья, а там будь что будет.

– Есть! – закричал безумным голосом Айзек. Рута выбежала в сад и увидела, как на бумаге появились бледные, еще трудно читаемые буквы. Солнце делало свое дело, хотя и очень медленно, ужасно медленно, день клонился к вечеру, и свет тускнел, а облака лохматились все больше.

Рута со стиснутыми кулаками стояла над письмом и словно гипнотизировала его – ей казалось, что от одного ее взгляда письмо проснется от спячки.

В аптеку вошел Калькбреннер вместе с Францем и очень удивился, что они используют только свет солнца.

– Огонь тоже может влиять на появление букв, – сказал Иоганн. – У вас в камине есть поленья – вот ими и посветите. Жар очень хорошо влияет.

Айзек радостно ударил себя по лбу, бросился в аптеку, выхватил полено из камина, край которого весело пылал, и встал у столика с письмом. Тепло и свет теперь действовали на письмо куда интенсивнее, он уже корил себя, что не додумался сам до этого раньше, одновременно оправдываясь тем, что раввин подчеркнул слово «свет», а они восприняли это, как свет солнца, тогда как свет ведь мог быть каким угодно. «Ну разве ж так?» – спрашивал он Руту, а та плакала и кивала, подбадривая его. Искры с полена сыпались Айзеку на руку, но он не обращал внимания, стиснув зубы, пронизывал взглядом бумагу и радовался, когда в разных местах проступали новые и новые буквы, а из них уже можно было понять, что Юлиана написала письмо, которое должно спасти аптекаря.

– Не забывайте, что есть еще я, – сказал Франц. – Я могу иногда пойти против своих принципов и сделать доброе дело.

– Я знаю, – отмахнулась Рута. – Но это не тот случай.

– Ну, как хотите, – вздохнул Франц. – Хороших людей не так много, чтобы разбрасываться ими, как поленьями. Его еще не вывезли из тюрьмы, и я мог бы…

– Разве для этого не нужно его согласие? – спросила Рута.

– Я же говорю – есть исключения.

– Такие, как Альберт?

– Ой, не напоминайте мне об этом свинтусе и прохвосте. Я конечно же поиздевался над ним, но он это заслужил.

– О чем вы? – не понял Айзек.

– Да так, о личном, – сказала Рута.

– Не знал, что между вами есть что-то личное, – удивился Айзек.

– Это не то, что вы подумали, – засмеялся Франц. – У нас отношения исключительно платонические.

– Еще эта фляга, – вспомнила Рута. – Кто-то может посмотреть, что там?

Франц поднял флягу к глазам и прищурился.

– Почему вы ее не откроете? – спросил Айзек. – Она ведь не стеклянная.

– Это для вас она не стеклянная, – засмеялся Франц и прищелкнул языком от удовольствия. – Здесь находятся замечательные вещи – все обрезки языков. Они хорошо сохранились, но давать их судье в таком виде не годится. Переложу-ка я их в хорошенькую коробочку с надписью «Дольки имбиря засахаренные». Как по мне, довольно остроумно.

Гомон с Рынка дал знать, что приговоренного привезли. Рута, увидев, что полено начинает гаснуть, побежала за другим. Теперь она держала огонь у бумаги, а искры сыпались ей на руки. От жара бумага на глазах начинала сворачиваться, но зато буквы выныривали из ее глубин, словно диковинные рыбы, и сбивались в группы, чтобы явить правду. Ветер, однако, сдувал пламя, Иоганн кивнул Францу, тот стал с противоположной стороны и принялся дуть на бумагу. Руте показалось, что из его рта вырывается прозрачное пламя, но процесс ускорился, хотя бумага и темнела на глазах. Наконец весь текст, хоть местами и бледный и пожелтевший от жара, предстал перед их глазами. Айзек сбросил гирьки, схватил его и хотел бежать, когда ветер рванул бумагу и оторвал маленький кусочек. Бумага слишком пересохла и стала ломкой. Рута взяла альбом лекарственных растений, Айзек осторожно вложил письмо между страницами, и только тогда они побежали на Рынок.