Карел Коваль - Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой

«Бондинин глас

Утешит нас

И в тягостной печали,

И в горе, и в отчаянии.

Пробудит нас,

Погубит нас

Красой и ласковым звучанием».

Моцарт склонился к рукописному листку, зачитанному и изрядно затёртому, читал внимательно, будучи близоруким, а когда закончил чтение, поднял высоко голову и сказал:

«Браво, говорю я публике, которая, безусловно, права, когда воспевает стихами знаменитую певицу».

Директор Бондини порозовел от похвалы, тем более что в этот момент как раз подошла его жена Катерина Бондинёва с госпожой Мицелёвой. История с представлениями и благодарностями снова повторилась, бесчисленные поклоны, учтивые и чистосердечные улыбки, просвещённые разговоры про поднятого до небес «Фигаро», растанцованного во дворце Бретфельда и завладевшего в этот вечер совершенно и этим домом и этим обществом. Катерина Бондинёва вознаградила Моцартов поклон утончённо-скромной улыбкой:

«Что я такое, скромная Сюзанка, против музыкального гения, которого вдохновляют музы так, что пражские поэты готовы писать оды, вроде той, что вы, маэстро, читали – мы посылали её вам в Вену».

Моцарт:

«О, у меня нет слов, чтобы выразить свою признательность».

– 5 —

Бондини прошептал что-то на ухо Гвардасони, и тот с важностью папского легата произнёс:

«Маэстро, имеете ли вы определённую программу вашего пребывания в Праге?»

Моцарт завертел головой:

«Никакой. Я прибыл, прежде всего, послушать «Фигаро» и познакомиться в целом с музыкальной жизнью Праги. Так что я полностью к вашим услугам, и надеюсь, что мы вместе помузицируем, это само собой разумеется. Для меня будет большой честью пообщаться с такими прославленными мастерами.

Я надеюсь узнать новые музыкальные шедевры Праги, о них столько наслышан, сюда мечтают приехать многие великие мастера. Слышал, здесь такая строгая критика, кто через неё прошёл, тот, можно считать, выдержал экзамен под огнём».

Гвардасони к концу Моцартовой речи откашлялся и тихонько проверил свой бархатный голос звуками «пим-пим-йо», затем заговорил, как запел:

«Маэстро! Имею честь пригласить вас в театр графа Ностица на Каролинской площади, где мы будем играть „Фигаро“ в вашу честь. Эта честь относится, разумеется, и к вашему соратнику аббату Да Понте, которого мы будем рады принимать вместе с вами в нашем театре. Мы сделаем всё, чтобы такие дорогие гости были довольны».

Гвардасони закончил, а Бондини продолжал:

«Пожалуйста, маэстро, не забудьте в вашем расписании про нас. Может быть, мы могли бы в нашем театре изменить порядок музыкальных вечеров, так, чтобы в репертуаре были ваши новые произведения, и может быть, мы могли бы надеяться, что вы милостиво согласитесь для нашей публики, которая вас так любит, в чём вы сами убедились за сегодняшний день, сыграть концерт на клавире».

Все смотрят на Моцарта. Он побледнел, голос его дрожит:

«Я не могу дождаться этого девятнадцатого января. Буду очень рад представить вам свои произведения. Я привёз новую симфонию, которую написал в честь Праги. Это будет премьера, и если позволите, господа,» – Моцарт посмотрел на капельников Стробаха и Кухаржа, – «я сам бы хотел эту симфонию продирижировать. Конечно, я сыграю также и на клавире».

Все присутствующие заговорили воодушевлённо, как говорится, в один голос:

«Браво, маэстро, это будет необыкновенно, прекрасно», – и немедленно разлетелось по всему дворцу, и через минуту все в доме знали, что Моцарт через несколько дней будет дирижировать свою новую симфонию, а также сыграет для Пражан на клавире.

Да Понте несколько нахмурился, так как внимание от него совсем ушло к Моцарту, который сейчас был всеобщим любимцем. Чаши с красным и белым вином звенели, напитки шипели и пенились, глаза сверкали в честь автора «Фигаро».

Было далеко за полночь, когда Моцарт распрощался с бароном Бретфельдом и со всеми прочими гостями. Имена их в большинстве он забыл, но их лица сохранил в душе под общим именем «Пражане». Сели в сани, рядом граф Пахта, напротив Канал и Кухарж. Кучер зацокал, и кони проворно выскочили из тёмного проезда, слабо освещённого тлеющим пламенем большого чугунного фонаря.

Вылетели на Остругову улицу, где не было ни души. Дома спали в белом одеянии. Даже весёлый звон колокольчика их не пробудил. Моцарт наслаждался этой сказочной красотой и чувствовал себя как в детстве, когда он, въезжая в чужестранный город, был полон ожидания и очарования его красотой. Граф Пахта дотронулся до Моцартова колена: