Илья Сельвинский - О, юность моя!

Розия перешагнула через его тело, отодвинула засов и тихо позвала:

— Леся?

Елисей вышел из кошары.

— Уходи отсюда! Скорей! — зашептала Розия.

— Спасибо, Розия! Как я тебе благодарен!

Розия заплакала.

— Прощай, Леся.

— Спасибо.

Розия обхватила его шею и поцеловала в щеку. Леське представилось, что это Гульнара, и он жарко расцеловал все ее лицо.

— А теперь беги! — шептала Розия, вздрагивая.

— Постой… А как же быть с часовым?

— А что?

— Ведь его расстреляют за то, что он заснул на посту.

Розия молчала.

— Мы сделаем вот что,— сказал Елисей.

Он подхватил часового под мышки и поволок в кошару.

— Он может проснуться…— зашептала Розия.— И потом у тебя нет времени…

Часовой не проснулся: он что-то прорычал во сне, но Леська уже задвигал засов снаружи.

— Пусть подумают, будто я его оглушил, и ломают себе голову, как это могло произойти.

— Пойдем, я провожу тебя до станции. Только быстренько!

— А зачем тебе это? Я и сам дойду.

— Нет. Могут быть неожиданности, а меня тут все знают. И никто тебя не заподозрит.

Они пошли к огням станции Альма. Розия взяла его за руку и привела в темноте к маленькой калитке. Потом они перешли через рельсы и вступили на перрон.

— Ты куда поедешь?

— Не знаю. Все-таки в Симферополь. Больше некуда.

— Посиди на скамейке, я куплю тебе билет.

«Во всякой беде бывает маленькая, но удача,— думал Леська.— Все получилось, как в песне: черноокая девица и черногривый конь».

Действительно: Розия вышла на перрон в тот самый момент, когда на станцию Севастополь ворвался локомотив, окутанный черным дымом.

«До чего ж хороша жизнь!» — снова подумал Елисей и пошел Розии навстречу.

Арестовали его в вагоне.

Симферопольская тюрьма гораздо обширнее севастопольской. Но Леське от этого не легче, потому что камера, в которую его вели, так же битком набита, как и в Севастополе, то же лежбище моржей на цементной льдине.

Когда попадаешь в тюрьму впервые, кажется, будто от тебя откололся весь мир. Но во второй раз уже многое знаешь и нет самого страшного: неожиданности.

Елисей остановился у косяка и спокойно стал разглядывать камеру. Нар у нее не было, зато на отсыревшей стене зеленело огромное пятно плесени, придававшее камере живописный вид. Потом Елисей перевел глаза на публику.

— Чего уставился, парень? — окликнул его близлежащий босяк, желтый и жилистый.

— Знакомых ищу.

И вдруг раздался голос:

— Леся Бредихин!

Елисей повернул голову к углу, откуда донесся зов.

— Аким Васильевич?

— Я, я! Подите к нам.

Леська, высоко поднимая ноги, шагал через тела, как журавль. Беспрозванный вскочил и, прижав Леську к груди, захлюпал:

— Извините… Проклятые нервы… Извините… Я сейчас… Знакомьтесь, Елисей.

— Здравствуйте, земляк! А кстати, это к вам я как-то пристал на Дворянской?

— Ко мне, дорогой, ко мне.

— Здорово вы меня тогда отшили.

— Еще бы! Вы могли меня погубить.

Аким Васильевич смотрел на Леську глазами, полными восторга.

— Как приятно, что вы здесь.

— Спасибо! Глубоко тронут.

— Да, да…— продолжал Беспрозванный, не уловив иронии в словах Бредихина.— Когда вы со мной, у меня всегда как-то светлее на душе.

Леська сбросил бушлат, лег на него боком и стал оглядывать соседей.

— За что тебя взяли? — спросил Елисея босяк.

— А тебя за что?

— Я украл на базаре свинью.

— А-а… У меня хуже: я, кажется, убил свинью, которая прикидывалась гусем.

— Что-то непонятно говоришь. «Гусь свинье не товарищ»,— это я слышал, а в чем у тебя мораль?

— Красные разберутся.

— Ну, как стихи, Аким Васильевич? — обратился Елисей к Беспрозванному.— Идут?

— Одно написалось. Вернее, приснилось. Хотите послушать?

Леське этого не очень хотелось, но Беспрозванный и не ждал ответа. Как всегда, закинув голову, он прочитал сомнамбулическим голосом: