Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Кони медленно влекли карету, а Раевский покачивался в дремоте своей. И сниться ему стало, будто бы кони свернули с дороги да в дебрь неприметной дорожкой углубились. Углубились они, какое-то время колыхали карету, двигаясь всё тише, всё бесшумнее. А потом и вовсе замерли кони. А впереди раскидистый дуб среди поляны стоит. Вокруг дуба травка зеленеет. На травке волчонок лежит, на лапы вытянутые голову положил. Дрозд бегает да зайчонок серенький сидит, умываясь, на задних лапках. Тишина вокруг. От тишины той Николай Николаевич проснулся. Раскрыл он глаза. Карета на поляне стоит. Невдалеке дуб раскидистый. В дубе дупло огромное и дверь, из большой толстой доски, в дупло вделана. Дверь приоткрыта. За дверью мгла. Но во мгле огонёк горит. Николай Николаевич из кареты выбрался, оглядел свою карету. Кони траву пощипывают. Кучер спит на козлах, голову на грудь свесивши. Волчонок под дубом лежит, и заяц невдалеке умывается. Да ещё косуля молоденькая стоит и так это внимательно на Раевского поглядывает.

Подошёл Раевский к дубу. Дверь в дупло приотворена. Мгла внутри дупла. Но прямо в воздухе среди мглы огонёк горит. Маленький такой огонёк, словно звёздочка. Пригляделся Николай Николаевич: лампадка это крошечная. Горит лампадка перед иконой Божией Матери. Раевский поклонился Божией Матери до земли. Позади него голос послышался: «Аминь».

Оглянулся Николай Николаевич: старичок стоит на поляне в монашеском одеянии, с бородою белой и длинной, до пояса. Старичок стоит, а рядом с ним журчит в срубе маленьком ручей.

— Подойди сюда, раб Божий воин Николай, — сказал старичок издали.

Раевский неторопливо, со склонённой головою к старичку приблизился.

— Кайся и молись, раб Божий, — сказал старичок ласковым голосом, — скоро уж Господь призовёт тебя.

— Сил нету каяться, — сказал Раевский, опускаясь на колени.

— Молись, и Господь сподобит, — сказал старичок.

— Два самых тяжких греха на душе моей, как свинец расплавленный, — сказал Раевский.

— Говори, — разрешил старичок.

— Москву предал на сожжение, — сказал Раевский, — и дочь отдал в замужество за человека ненадёжного.

Помолчал старец и спросил:

— Чего же так!

— Первое по неразумению и беспечности, а второе — польстился на богатство и на знатность.

— Бог милостив, — сказал старец.

Он долго стоял, глядя в небо синими, отроческой чистоты глазами, а потом благословил Раевского. Благословив, старичок наклонился ко кладезю, зачерпнул в ладонь водицы и поднёс её к губам Раевского:

— А зелием басурманским душить себя пора бы уж давно тебе оставить, от него и помираешь, вот чем вдыхать целения надобно.

Во весь дальнейший путь свой Раевский вспоминал, как в их преданиях родовых говорилось о старцах, которые жили в лесах этих ещё со времён патриарха Никона да царя Петра, как искали покровительства у князя Потёмкина. Дело в том, что Потёмкин благоволил отшельникам и даже состоял вроде бы в родстве со староверами. Одним из предков Светлейшего князя, как говорили, был Спиридон Потёмкин, архимандрит, знавший по-гречески, по-латыни, по-польски. Его племянник, тоже по-своему знаменитый, воевал под знамёнами ещё Миниха Христофора Антоновича с турками. Потом он постригся, принял имя Игнатия, ушёл в леса. Старец Игнатий ездил к своему именитому родственнику, ища покровительства. И тот защитил скитян от гонений. Императрица приказала тогда прекратить преследования и даже пользоваться официально выражением «раскольники». Здесь по лесам староверы и просто старцы в отшельничестве жили вне споров и вражды».

Кто-то осторожно коснулся локтя моего сзади, и я почувствовал под ладонью моей дыхание. Я скользнул глазами вниз и увидел позади Латку. Она дышала мне в ладонь. Латку заметила и Наташа, но продолжала чение рукописи:

«Раевский умирал спокойно. Он знал уже по сути дела, что и как случится с ним, и случиться это должно с ним осенью».

Откуда-то налетел порыв сыроватого ветра. Он взметнул и понёс по кладбищу стайки мусора и прошлогодних пожухлых листьев. Летели окурки, обрывки газет, какая-то голубая ленточка. И лист пожелтевшей писчей бумаги протащило мимо холмика Олеговой могилы, протащило по плите надгробия и швырнуло в сторону. Там лист бумажный замер между двумя могильными оградами. Было видно издали, что весь он испечатан шрифтом. И я сделал несколько шагов по направлению листа, но ветер приподнял его и оттащил. Я побежал за листом, и тот замер. Я его поднял. Это был машинописный текст из какой-то рукописи. Лист был помят, прополоскан и полуобожжён. Я присмотрелся к листу и прочёл верхнюю строчку, почти совершенно выцветшую: «...узнал я новое назначение Раевского. Он должен был немедленно ехать в...»