Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

— Прости, государь, коли я не так сказал и тебе не потрафил, — пробормотал Феофан, торопливо вставая и пятясь к двери. — Желал, как лучше, добра желал.

— Твоё добро ровно собачье говно! — рявкнул Пётр.

Оставшись один, он некоторое время шагал по токарне, будучи смятен и собираясь с мыслями. Коли такого добра желает человек, близкий ему по духу, истинный сорадетель, то чего же ждать от иных. От Катеринушки? Она небось лелеет тайную надежду стать монархиней? Но ведь бабе на российском-то престоле николи не бывать. То было бы зазорно. Наследника ж нету. Истинного наследника, законного, желанного. С коим примирились бы все сословия...

Вернулся к станку, машинально покрутил привод, не прикасаясь к инструменту. Мыслью возвращался к разговору с Феофаном.

— «К короне российской присовокупится корона шведская», — вслух повторил он. — Да ежели девок моих выдать за иностранных потентатов. Кто ж останется тогда?

Мысли были неотвязны. Разговор с Феофаном, сны, пророчество Стефана Яворского — всё это подняло со дна сознания копившиеся там опасения и тревоги. Он вдруг понял, что не вечен, что Господь отмерил ему срок и срок этот неумолимо приближается. И являет тому всё более примет. И ночные приступы мучительного кашля, и резкие боли в пояснице, и гнойнички на ногах, и головные боли, становившиеся всё острее, — всё это было грозным предвестьем. Иной раз он не мог самостоятельно встать с постели, не мог разогнуться — каждое движение отзывалось коликами, исторгавшими невольный стон. Доктора — Блюментрост и англичанин Паульсон — квохтали возле, как две наседки, потчевали его снадобьями, от которых не было облегчения.

Однажды, когда приступ боли был особенно мучителен, а все усилия врачей были никчёмны, Пётр разъярился и, обматерив их с обычной своей свирепостью, пинками выставил вон. Воля и водка — два его целителя. Воля была могущественной, она подавляла немощи, ею он держался.

И был долг. Долг самодержавного государя. Долг перед отечеством. Всё чаще и чаще Пётр задумывался над его будущим, над возможными восприемниками его дела.

Он было захотел продолжить своё точение, но вдруг отложил резец, открыл дверь и кликнул Макарова, занимавшегося рядом бумажными делами.

— Слышь, Лексей, прикажи послать немедля за князем Василь Лукичом. Да пусть тотчас явится в токарню.

Василий Лукич Долгоруков был министром в Париже и только что вернулся оттуда после долгих матримониальных переговоров с всевластным регентом Филиппом и кардиналом Дюбуа. Пётр желал выдать Лизету, Лиску, Елисавет Петровну, среднюю дочь свою, за мальчишку тринадцати лет от роду, будущего короля Франции Людовика XV. Согласия, похоже, не было.

— Докладай, Лукич. — Пётр был, по обыкновению, нетерпелив.

— Неладно, государь. Один, регент Филипп Орлеанский, источен беспутною жизнью от всевластия своего и может помереть в одночасье, другой стар, упрям и болен. Тоже не жилец на белом свете. Регент желает видеть сына своего герцога Шартрского Людовика за нашей великой княжной. Да и то ежели сему герцогу будет обеспечен польский престол. Упрямы оба. Малолетний король, само собою, голоса в сём торге не имеет. Представил я ему портрет нашей принцессы, да только он нимало не взволновался. Мальчишка, одно слово.

Пётр угрюмо глянул на него:

— Стало быть, не сладились. Послал бы ты их в задницу, Лукич.

— Неловко как-то, государь.

— С герцогами и королями, — продолжал своё Пётр, — наш товар бесценен, не дешевле ихнего. Мы своё возьмём.

Остался мрачен, раздумчив. Шагал по токарне взад-вперёд огромными своими шагами, бормоча:

— Нарожали от меня бабы мальчонков, а толку чуть. У одной Дуньки Чернышевой — трое. Мрут от чего-то. То ли семя моё с изъяном, то ли худо берегут няньки да мамки. Экое наваждение!

Шилья вонзились в поясницу изнутри, Пётр выругался, вызвал денщика, приказал принесть кирпич с печи: приложишь горячее, ан легче станет. Сам изыскал, без докторов.

Стал перед иконой Богородицы Утоли Моя Печали, сказывали — целительная. Просил облегчения. Кирпич, прижатый к пояснице, медленно остывал. Молитва ли, тепло ли помогло — боль отступала. Просил Господа помилосердствовать.

— Всемогущий Боже, всё ты видишь — и мои заботы, и мои недуги. Облегчи, избавь. Велика моя ноша, а кому передать, не ведаю. Грех на мне, грех сыноубийства, каялся и каюсь. Радел о благе отечества моего, единое помышление было о нём.

Искупительная жертва — какова она будет. Помыслил о ней, и стало легче.