Владимир Дружинин - Град Петра

— Ты разувал его, что ли?

Прожурчал смешок.

— Орел у него двуглавый, — не унимался верижник. — Зверь на знамени. Царство зверя.

— Ещё чего? Тут поболе написано, у Иоанна… Грядёт конное войско, истребляющее живых, головы у лошадей львиные, изрыгают огонь и дым — серу. Нету таких, и орла двуглавого нету — все символы. Так и антихрист... В каждой душе, Архипушка, у меня, у тебя, добро и зло имеется, Христос и антихрист.

— Вельзевул, князь тьмы, — бубнил Архип. — Воспрянул из преисподней вещественно. Он сына родного убил. Царевич Алексей был святой, за нас молился.

— Свято-о-ой, — протянул кто-то. — Он изменщик, к салтану подался.

— Не к салтану, а к немцам, — поправил Никодим.

— Настоящий царь у шведов будто... А этот душегуб. Он в Питере што учинил? Поставили ему двести мужиков беглых на поле — он их из пушек, из пушек порешил. Каждый день так. Ему горячую кровь подают — ковш целый. Пока не выпьет — трясётся, разум теряет.

Никодима взорвало:

— Враньё! Брешут про царя... Я с ним Азов брал, он в траншемент жаловал к нам. Брешут...

Прорвался женский голос:

— А точно шесть пальцев?

Все обернулись к азовцу. Он клялся, негодовал — пять, с места не сойти, пять! Забыли про монашка. Тот повысил голос — и нараспев, по-церковному:

— Горе тем, кто поклоняется зверю и образу его! Тот будет пить вино ярости божьей и мучиться в огне и в сере. В озере пылающем утопнет, сгинет...

Испугались, притихли.

— Святой Иоанн живописует наглядно, чтобы пробудить вас... Чтобы слепые прозрели... Зверю поклоняемся, зверю — воистину речёт святой. Он вот где, — и толкователь с размаху стукнул себя под левую ключицу. — Злато чтим... Разве велел Христос? Пётр Алексеич, многая лета ему, завет спасителя исполняет, ходит как простой матрос, пуговицы медные. Ругаем его, а ему помочь надо.

Помочь, сокрушив зверя в себе. Не ходить в церкви, не признавать икон, златом облачённых пастырей. Царю одному не справиться. На злых, на жадных, на лихоимцев ропщем, а сами-то? Молим всевышнего избавить нас, а достойны ли? Очистимся, вернёмся к вере первых христиан — тогда лишь спасёмся.

Никодим глядел на монашка с обожанием. Верно, ох до чего же верно! Гнусно живём, лаемся, грызёмся. Всё совпадало с собственными мыслями азовца. Апокалипсис теперь ясен. Зверь давно совращает души, соблазняя богатством. Озёра пламенеющие, тучи всепожирающей саранчи, ядовитая сера из пасти чудовища — казни эти не в будущем, совершаются сегодня. Разуметь надо иносказательно. То мученья, которые терпит народ.

А что, если бог останется глух? Отрёкся он от созданья своего — человека, впавшего в грех... Вспомнились советы московского семинариста: на себя уповай, сам на земле хозяин! Задал томящий вопрос монашку.

— Милый! — воскликнул тот жалостливо. — Горе нам тогда, пусто на небеси. Нет его тогда. А зачем же сына своего, искупителя, обрёк на казнь? Значит, надеется...

Вон как обернул? Сомневаться в бытии божьем Никодим не смеет, за мудрость поблагодарил.

Ночь незаметно пролетела — горланили, чуть не передрались. Игнат, проникшись новым ученьем, снял икону богоматери, закинул на полати. Гром не грянул, ни малейшего не было знаменья. Азовец рассказывал про царя. Не вышел утром на тропу — разламывалась башка от бессонницы, от броженья в уме.

Неделю провёл он с Тимошей — так зовут монашка — под ласковым кровом Игната. И дольше впивал бы мудрость, да стало опасно — деревня всполошилась. Азовец пустился в путь, переваривая услышанное, готовый убеждать невежд, сеять истину. Попадаются ему раскольники крайнего толка — тоже восстали против икон и священства, против обрядов. Тянули в бега, в трущобы, скрыться от мира, заражённого дыханьем антихриста. Нет, эти не товарищи. Бегство — трусость. С боями словесными продвигается азовец к Питеру.

— Царь проклят, говоришь? Полно вздор болтать! Дал бы бог ему шведа побить, кабы проклят был?

Хулу на государя обрывает. Грабят, истязают нечестивые его слуги. Да ведь не царя почитают они на самом-то деле, а кумира златого. О своём лишь прибытке радеют, к слезам бедняков равнодушны. Перед Ладогой, в лесах, открылось Никодиму зрелище, глубоко запавшее в память: десятки братских могил, убогие кресты — обрубки берёзы, сколоченные наспех. Дознался азовец — шестьсот человек полегло. Валили корабельные сосны, да яастигла зима, а одежды тёплой из Питера не привезли. Помёрзли людишки... Кто-то, поди, нажился на том, пировал сладко.

Идёт в Питер, к великому государю, солдат его, в вере своей укрепившийся.