Михаил Каратеев - Карач-Мурза

– Что же после-то было? – спросил через минуту Карач-мурза, видя, что рассказчик умолк и задумался.

– Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в бать-кино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца,– добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.

– Трудился я не покладая рук,– помолчав немного, продолжал Макар,– да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали – не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан не надолго: грянула вдруг беда,– напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.

*Каменным Поясом назывался тогда Уральский хребет.

*Смердами называли крестьян.

Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из Смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск, на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они взъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.

Я остался лежать на стене порубанный,– снова помолчав, продолжал Макар,– не знаю, уж кто меня оттеда снял! и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому,– увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал; распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите – того никто не приметил. В тот же час пустился я следам полону, в глубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот, в одном селе, недалече от Киев поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же гнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…

– Ну и что же ты сделал? – спросил Карач-мурза, что Макар умолк и не продолжает рассказа.

– А что было делать? – глухо сказал Макар.– Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто раз схватят и продадут на каторги. А ежели бы и дошел как-нибудь чудом и не была бы она еще продана в заморские земли,– чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…

*Четь – приблизительно полдесятины.

*Каторгами на Руси назывались гребные галеры.

– И ты воротился домой?

– Нет, боярин. Чего бы я стал там делать? Ворошить старый пепел? Не было у меня силы начинать жисть сызнова. Ушел я в бродники.

– Кто это бродники?

– Бродники? Ну, это такие люди, бродяги, что ли, коим не стало жизни в родном краю, и текут они на полдень, в дикие и ничейные степи, в поисках ежели не доли, то, по крайности, хоть воли…

Об этих предшественниках, а в известной степени и предках образовавшегося позже запорожского и донского казачества, стоит сказать здесь несколько слов. Дикие степи в низовьях Днепра и Дона спокон веков служили прибежищем и своего рода землей обетованной для всех гонимых, обездоленных и находившихся не в ладах с законом. Уже в десятом – одиннадцатом веках бродничество было заметным явлением, которое в дальнейшем все расширялось притоком новых беглецов из окраинных русских княжеств.