Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

...И я ловлю себя на страшной мысли: все мы, дети чудовищной сталинской эпохи, тоже мутанты «советского образа жизни» в той или иной степени. Все мы жили в постоянном раздвоении сознания, в тяжкой атмосфере компромиссов — с собой и с системой. Даже на грани её неминуемого краха, во время горбачёвской перестройки.

Первый вариант повести о Каминском и пьеса о нём писались ещё в советское время, при полном и безраздельном господстве КПСС в стране. Для повести, правда, в 1987—1988 годах только собирался материал, а вот пьеса была уже написана. И она — это сейчас я особенно понимаю — была полна компромиссов, уступок власти, мучительных переделок текста уже во время работы с театром. Пришлось убрать единственный эпизод о «красном терроре», в котором Каминский исполнял ленинские директивы, был тем, кем он был тогда. Но всё равно и в оскоплённом виде спектакль чудом «вышел», был принят художественным советом: в нём было немало представителей «общественных организаций», и обкома КПСС в том числе. Однако новые свежие ветры уже веяли над страной.

Перечитав свою статью «Альтернатива Каминского», я вижу, что и она отражает мой тогдашний компромисс с системой, «игру с властью»: я в ту пору уже почти всё знал и о самом Григории Наумовиче, и о нэпе, и о ленинском плане кооперации. Я в статье тоже прикрывался именем вождя. А попросту — лукавил. Лукавил, чтобы сказать главное. Но всё равно это «правда» из пяти букв.

Да, никуда от этого не уйти: все люди моего поколения — мутанты того страшного времени.

Конечно, без особого ущерба для повествования я мог бы изъять из текста статью «Альтернатива Каминского». Но я специально оставляю её: есть в ней то, что характеризует не только моего главного героя, но и нашу с ним эпоху, хотя и в разные временные периоды.

...Этот комментарий — коли в нём речь зашла и о театре — я хочу закончить весьма характерной ленинской цитатой, вернее, фразой Владимира Ильича; в письме наркому просвещения Луначарскому 26 августа 1921 года он писал:

«Все театры советую положить в гроб».

... — И вот, представь, Леворский вырвал из правительственной брони два билета...

— Что, действительно звонили из Кремля? — перебила я Григория.

— Нет, конечно, — засмеялся он.

— Доиграется твой Леворский, — сказала я.

— Обошлось! — Он всё ходил по комнате. — Зато поедете с Ленкой как заправские дипломаты: двое в купе мягкого вагона Москва — Берлин. Или ты не рада?

— Рада... — выдавила я из себя.

— А где Ленка? — спросил он.

— Заснула в бабушкиной комнате. Ты не кричи — разбудишь. Впрочем... — Я чувствовала, чувствовала: надвигается чёрная волна и сейчас она накроет меня с головой... — Впрочем, шумом её разбудить трудно...

— Оля! — перебил меня Григорий. — Всё будет отлично! В Германии замечательные врачи. В нашем посольстве помогут, да и рекомендательные письма ты везёшь. Будет Ленка слышать, как все нормальные люди!

— Хорошо бы, — вздохнула я.

...Наша дочь Лена родилась в Баку двадцать первого августа 1921 года. Родилась с дефектом слуха, но обнаружили мы недуг гораздо позже, уже в Москве.

А рухнуло всё в моей жизни там, в Баку. Ненавижу этот город!

Первый приступ моей идиотской ревности произошёл раньше, в пути, в поезде. Ведь никогда ничего подобного не было в Туле.

Да, позади было три года нашей тульской жизни, счастливой, опьяняюще счастливой, бурной, мятежной, нет у меня каких-то точных слов, чтобы определить её. Надо признаться, уже тогда для Гриши главным, всепоглощающим была его работа, его дело. Какое время, какое неповторимое, потрясающее время! Трудная победа советской власти в Туле, гражданская война — Деникин уже приближается к Новосилю, и на пути белой армии только город оружейников... Боже, каким он был в ту пору! Секретарь губкома партии, председатель губисполкома, редактор газеты «Коммунар», член Военного совета, мой двадцатитрёхлетний муж... Как его только хватало на всё! Но он был мой, мой! Он любил меня всегда — я это чувствовала на расстоянии, днём и ночью. Днём и ночью...

Довольно, довольно об этом! Летом двадцатого года его срочно вызвали в Москву, в Центральный Комитет партии, к Ленину.

...И вот новое ответственное назначение. В апреле 1920 года в Азербайджане, в Баку, была свергнута власть мусаватистов — в результате вооружённого восстания бакинских рабочих, которое поддержала военной силой 11-я Красная Армия.

Вернувшись из Москвы, Гриша сказал: «Едем в Баку ставить советскую власть».