Михаил Задорнов - Руны Вещего Олега

Взяла я тогда прутик тонкий и давай их гнать да приговаривать, чтобы они плыли подальше и людям более в руки не попадались. С трудом отогнала их, войдя в воду почти по пояс, пока не пропали они в темноте. Постояла, послушала и пошла домой, дрожа не то от холода, не то от страха: что же теперь будет?

А поутру услышала я сквозь сон переполох: отец ругал собак, что проворонили они гусей, что он их, лодырей и бездельников, не будет больше кормить, а отходит палкой. Вскочила я, за собак вступилась и рассказала сгоряча всё, как было, что это я Гордея с Белокрылицей на волю отпустила. Разгневался отец и побил меня. Не сильно побил, а отшлёпал, и рыдала я более от обиды, чем от боли. А к вечеру стало худо мне, свалилась с ног от нежданной слабости, и ни есть, ни пить не хотела и тряслась от озноба-лихоманки. Меня укутали, мёдом через силу напоили, думали, к утру лепше станет, ан нет, ещё хуже. Позвали Ведающую Матерь, что всю нашу весь лечила, она оком зорким поглядела на всех, растерянных и печальных, меня оглядела, пощупала и молвила строго:

– Хвори телесной в ней нет никакой, токмо душевная.

– За что же боги Великие нас наказали? – изумился отец.

– Ты на Великих богов свои мелкие огрехи не вешай! – ещё строже молвила ведунья, нахмурив брови. – Им в Ирии более делать нечего, как ваши неправые деянья считать. Пойдёмте-ка побеседуем, – обратилась она к родителям.

– Прости, мать, – провожая ведунью, неожиданно покорно проговорил мой обычно гордый и уверенный в себе отец. – Понял я свою провину, прости.

– Меня просить нечего, проси прощения у той, кого обидел неразумно, тогда и немощь отступит. – И ведунья ушла, напоив меня каким-то горьким снадобьем.

Отец потом присел ко мне на ложе и впервые за всю мою короткую жизнь попросил прощения.

– Нарушил я, дочка, древний обычай, который многие уже позабыли. Издавна превыше всего почитали пращуры святость Любви, из которой Мир родился, и все люди в том числе. Вот видишь, и я забыл о мудрости предков, прости меня, и пусть те птицы священные Гордей и Белокрылица меня тоже простят, – рёк отец, и очи его отчего-то сияли чудным блеском.

– Они не держат на тебя зла, они счастливы вдвоём, – прошептала я.

Отец погладил меня по голове, а потом крепко обнял.

– Пусть будут счастливы и они, и мы, и ты, моя чудная Снежанка!

На душе у меня стало так легко и светло, что я почувствовала и запомнила это на всю жизнь. Я уснула уже здоровым сном, и всю ночь мне снились волшебные птицы, не только Гордей с Белокрылицей, но и лебеди, и ещё какие-то чудные птахи из небесного Ирия, где они все вместе летали и пели, перемежаясь с цветами и звёздами.

Я была счастлива, на следующий день поднялась как ни в чём не бывало. И мне казалось, что всё вокруг тоже светилось радостью.

На празднике Купалы Ведающая Мать подошла ко мне, погладила по голове и тихо молвила:

– Знаешь ли, детка, что на тебе печать Мокоши? Сердце у тебя доброе да чуткое, таким Матерь не каждого одаривает, знать, рано иль поздно, да быть тебе в услужении самой Великой Богине Доли…

Только гораздо позже, через много лет, я случайно услышала разговор отца с матерью, из которого поняла, что, пока я лежала в горячке, влюблённая гусиная пара вернулась домой, они ведь были домашними птицами, и отец втайне от всех зарезал их в балке и отнёс соседям, выменяв за них две меры зерна.

Мне стало горько, но я была уже взрослой и поняла, что они поступили мудро, сохранив для меня в детстве веру в счастливую сказку.

С тех пор во мне и живёт страх за тех, кто любит по-настоящему.

– Так сама ты не любила разве, у тебя же муж был и дочки есть? – тихо спросил Ольг.

– Муж мой был человеком добрым и весёлым, все девицы на него заглядывались, а он меня выбрал, мне перед подругами это было важно тогда, глупая была, наверное, молодая. Потом семья, детки, заботы, хозяйство, жили как все. Потом он калекой вернулся, сердце от жалости разрывалось, а у него от жалости ко мне, что я с ним вожусь, и от своей беспомощности. Мыслю, оттого он и умер, а не от ран. Теперь вот тебя встретила, поняла, почувствовала, каково оно – любить всем сердцем и всей душой. Однако страх мой детский никуда не делся, ведь мы с тобой теперь как те гуси влюблённые. Оттого и боюсь, особенно за тебя. Я то что, простая кружевница, а ты князь, на тебе вся Русь великая держится, что будет, коль ты прилипнешь к одной гусыне?

– Люба моя, перестань тревожиться, не гуси мы, а люди. Не так-то просто меня извести, ведаешь, сколько раз вороги сие пытались сделать, я в таких переделках выживал, что коли рассказать, так и не поверишь! Гляди, какой у меня сотник личной охраны, бывший воин храма Свентовида, что на священном острове Руян в граде Арконе, слыхивала, наверное? Выбрось из головы давнее. Сама уже бабушкой стала, а всё детских страхов боишься.