Михаил Задорнов - Руны Вещего Олега

– Так тут вроде витязь был раненый и Перуница с рогом в руке… – неуверенно молвил Ольг.

– Коли зрел тогда, то, может, снова узришь – и Перуницу, и витязя, да и не только их, – нисколько не удивилась его словам мастерица. – Жена здесь одно увидеть может, муж другое – каждому своё. Плести-то долго приходится, о многом за это время передумаешь, может, что из тех мыслей в узелках и запуталось, кто ж его знает.

– Выходит, узелки твои не из обычных нитей связаны, коли за нити образов потянуть могут, что в душе человеческой рождаются, – негромко проговорил «боярин», продолжая глядеть на кружевной плат. Тени разных образов успели проскользнуть за это время перед ним, неожиданно появляясь и так же нежданно пропадая. – Сколько же стоит сия красота? – перевёл на мастерицу взгляд «боярин» и тут же умолк, потому что встретился с улыбкой мастерицы, которая смотрела на него, как смотрят взрослые на несмышлёных детей. В ушах зашумело, ноги вдруг ослабели, и Ольг невольно опустился на широкую лаву. Он вспомнил! Так глядела на него и улыбалась та кельтская женщина, что вложила ему в руку торквис на торжище в Галлии и сказала: «Это для твоей сестры». Быть не может, точно такой взгляд, но сколько прошло времени?! И это Черниговщина, а не Галлия! В ушах глухо шумело, как от приложенной к ним морской раковины, а он всё сидел и глядел пред собой, и был одновременно в настоящем и в далёкой юности, когда впервые встретился с Рарогом и отправился с ним в дальний поход.

Видя, что с боярином что-то не так, хозяйка проворно юркнула в сени и принесла в глиняной кружке холодной воды. Ольг отпил и, как тогда, положил в длань с чуткими пальцами весь свой кошель.

– Да ты не в себе, боярин, многовато будет! – воскликнула жена, вовсе растерявшаяся от такой нежданной щедрости.

– Бери, бери! – отводя её руку с зажатым в ней кошелём, не то умоляя, не то приказывая, молвил «боярин». – Так надо!

– Да для кого же ты сей плат покупаешь, жены-то у тебя нет? – всё ещё растерянно проговорила мастерица, держа в руке кошель и не зная, куда его деть.

– Отчего же нет, может, и есть, откуда ты ведаешь, иль ухожен я столь худо, что на женатого не похож? – приподнял белесую бровь Ольг.

– Уход за тобой добрый, – ответила мастерица, – да в очах твоих вижу, что нет у тебя не только жены, но и просто любимой женщины, вольный ты и одинокий, что дикий конь, хоть и в табуне.

От этих её слов Ольг неожиданно рассмеялся.

– Ну, мастерица, такого мне ещё никто не сказывал! – Потом стал серьёзным и негромко признался: – А ведь правда твоя, сей плат для сестры предназначен, а жены или любимой у меня нет. Была когда-то, так давно, что уже и не верится, что была. – Он замолчал, глядя в одно ведомое только ему место в далёком времени. – Любил я её сильно… Чтоб добыть доброе приданое – отец-то у неё купцом был, до денег жадный, – нанялся даже к нурманам на службу. Только она меня не дождалась, за богатого да знатного вышла.

– Она тебе отказала? – с некоторым удивлением произнесла кружевница.

– Нет, но цену за своё согласие стать моей женой слишком высокую запросила… – «Боярин» замолчал.

– Значит, не любила по-настоящему, – покачала головой вдова. – Когда любишь, о деньгах да званиях не мыслишь и за любимого человека более чем за себя самого переживаешь, нет, не любила она тебя, верно тебе говорю, как жена.

– То я и сам давно уразумел. Хорошо, что сына нашего ко мне прислала, он стал добрым воином.

– Сына прислала? Да ты счастливый отец, у тебя есть наследник. Был и у меня муж, и дети, и звонкое весёлое хозяйство с песнями в поле да слезами дома, коли кто заболеет из деток. Всё было, – так же задумчиво молвила мастерица. – Теперь муж помер… – Жена тяжко вздохнула. – А две дочери мужние, одна в Чернигове, а одна за вятского купца вышла, далече теперь… Вот я одна и кукую, заботиться, кроме себя, не о ком, а самой много ли надо. Коза, куры да огород. С этим пустяковым хозяйством после того большого, что у нас было, пока справляюсь, соседи, дай им Даждьбог здравия, помогают. Зато в ночи сажусь за плетение, и поверишь, летит душа, будто на крылах волшебных…

– Я сам тот твой полёт волшебный зрел, мастерица…

– Снежаной меня зовут…

– А я Вольг, – на местный манер представился «боярин».

Они перестали замечать, как течёт время, просто говорили о разном, будто перебирая невидимые коклюшки, на которых намотаны нити воспоминаний, из коих сплетался чудной и нежданный узор.

Только когда сотник вошёл в сени и некоторое время озабоченно потоптался там, задев какую-то корчагу или ещё что-то, они как бы вынырнули из мира грёз в повседневную Явь. Масло в плошке выгорело, в доме было почти темно, только белёная громада печи выделялась почти живым, замершим на время существом.