Аркадий Савеличев - Генерал террора

Ограбление банков в уездных центрах Духовщина, Белый, Поречье и Рудня;

в) третий рейд банды Павловского. Налёт на пограничный пост у знака 114/7, зверское убийство на заставе спавших после дежурства красноармейцев в числе 9 человек, повешение жены коменданта заставы, находившейся в состоянии беременности на восьмом месяце. При отходе за границу угон скота, принадлежавшего местному населению.

Ограбление банка в г. Велиже. Попытка ограбления банка в г. Опочке, сожжение живьём директора банка т. Хаймовича Г.И.;

г) во время нахождения на территории Польши подготовка отдельных диверсантов и террористов, а также банд и засылка таковых через границу на советскую территорию;

д) разделение ответственности за все тяжкие преступления, совершённые против Советской власти и советского народа антисоветским НСЗРиС, возглавляемым Б. Савинковым...»

Если отбросить ханжество чекистов — на войне как на войне, сами-то что вытворяли?! — так оно и было. Чтоб Серж Павловский — да девку смазливую пропустил!

Не это раздражало — как могли из Сержа выколотить трусливые признания, гнусные письма-зазывалки? Пожалуй, последней гирей на чаше весов ехать: — не ехать?! — как раз и стали его письма... написанные под диктовку чекистов! Они с удовольствием эти письма показывали; копии валялись на столе вместе с газетами. Читай и перечитывай, никому и никогда не доверявший «Генерал террора»!

«Дорогой наш отец! Здравствуйте нам на радость и на надежду!

Прямо не знаю, с чего начать, да и не мастер я на письменность, как вы знаете... Наверно, адъютант шлёт вам обо всём подробные письма».

О да! Рукой адъютанта Шешени, посланного в Москву ещё раньше Павловского, водила та же чекистская рука!..

«За меня не волнуйтесь, меня сам Бог бережёт — вы это знаете и не раз уже проверили в деле».

О да! Из рокового похода на Пинск и Мозырь полковник Павловский вынес его на собственном окровавленном седле...

«Смею обнять вас и прижать к своему верному сердцу».

Нечего сказать, верность! Приманка, брошенная из Лубянки... Чтобы он, двадцать пять лет собственной судьбой творивший и утверждавший строжайшую конспирацию, попался, как заяц на морковке!..

«Здесь, в России, нужен мудрый руководитель, т.е. Вы.

Все уж привыкли к этой мысли, и для дела Ваш приезд необходим. Я, конечно, не говорил бы этого, не отдавая себе полного отчёта в своих словах».

— О да, несчастный Серж! Отчёт ты отдавал — страх, животный страх за свою полковничью шкуру...

Савинков опохмелился ещё раз — что делать, пристрастился от безделья — и продолжал свою тюремную исповедь:

«…А не то чтобы поверил Павловскому, я не верил, что его смогут не расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. А в том, что его не расстреляли, — гениальность ГПУ. В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню обед с ним в начале 23-го года с глазу на глаз в маленьком кабаке на рю де Мартин. У меня было как бы предчувствие будущего, я спросил его: «А могут быть такие обстоятельства, при которых вы предадите лично меня?» Он опустил глаза и ответил: «Поживём — увидим». Я тогда же рассказал об этом Любови Ефимовне. Я не мог думать, что ему дадут возможность меня предать. Чекисты поступили правильно и, повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать. Но Павловский! Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством, а нищетой. Ведь он плакал у меня в кабинете. Вероятно, страх смерти? Очень жестокие лица иногда бывают трусливы, но ведь не трусил же он сотни раз? Но если не страх смерти, то что? Он говорил чекистам, что я не поеду, что я такой же эмигрантский генерал, как другие. Но ведь он же знал, что это неправда, он-то знал, что я не генерал и поеду. Зачем же он ещё лгал? Чтобы, предав, утешить себя? Это ещё большее малодушие. Я не имею на него злобы. Так вышло; лучше, честнее сидеть в тюрьме, чем околачиваться за границей...»

Дальнейшие размышления прервал уже традиционный вопрос от порога:

— Что, Борис Викторович, опохмелимся?

Блюмкин! Всегда и везде Блюмкин...

— Да я уже опохмелился... к сожалению.

— Ну-у, Борис Викторович! О таком хорошем деле нельзя сожалеть.

Останавливать Блюмкина было бесполезно. В камере он распоряжался как истый друг-надзиратель. Выпили, разумеется.

— Ведь ты когда-нибудь меня задушишь... или из окна выкинешь? — смерил глазом Савинков, вставая, высоту с пятого, очень высокого этажа.