Владимир Рынкевич - Мираж

— Вот его «Ситроен», — сказал Дымников, указывая на машину, приткнувшуюся к тротуару дома за два до его виллы. — Надо бежать.

Калитка открыта, в окнах свет, громкие звуки радио — трансляция оперы «Кармен», — слишком громкие. И щелчок выстрела. В окне метнулась тень.

Пьер и Леонтий встали по сторонам тяжёлой входной двери, закрытой на ключ.

— Дверью бьём, — шепнул Пьер.

В замке повернулся ключ, двинулась половинка двери, громче грянул марш Тореадора. Пьер дал раскрыться двери наполовину, показалась фигура в пальто. Сильный удар дверью повалил выходящего. Леонтий и Пьер бросились на него. В свете, падающем из прихожей, узнали Мохова.

— Господин Мохов, — говорил сержант полиции, надевая на него наручники, — я вынужден вас задержать по поводу вторжения в чужой дом и случившегося там выстрела.

Мохов нецензурно бранился.

— Ты его убил, Коля? — спросил Дымников.

— А чего с этим... с таким...

— Войдём в дом, — потребовал Пьер, — осмотрим.

Простреленная голова Зайцевского неестественно откинулась на спинку стула, одна рука тянулась по столу, другая безжизненно висела вдоль тела.

— Будешь придумывать, что защищался от него? — спросил Дымников.

— Не буду. Он дезертир из СССР. Мне приказали, и я выполнил. Человек-то он дерьмо. Что-то обещал мне рассказать секретное, чтобы я его не трогал.

— Чего ж не дал рассказать?

— У меня был приказ и тебя, директор, кончить. Чтобы без вопросов.

— И давно ты стал чекистом?

— Ещё с 19-го. С Орла.

— И это ты мешал моим попыткам взять Кутепова? Почему? Он же белый.

— Тогда был приказ его не трогать. А ты, директор, только сейчас понял, кто я?

— Нет. Мой человек видел тебя в Брюсселе с чекистами. Ты там организовывал некую акцию.

— Глазастая сволочь. Невозможно доказать, что я участвовал.

— Твоя судьба, товарищ Мохов, меня абсолютно не интересует.

Тем временем сержант Понсар составил короткий протокол. Дымников его подписал.

— Вас, Мохов, я задерживаю за убийство, — сказал сержант, — и сейчас доставлю в отделение полиции. Телефон работает?

— Нет. Я перерезал провод.

— Отвезу на вашей машине. Здесь полиция рядом. Вы уж посидите с трупом. Послушайте оперу.

Только сейчас все поняли, что радио гремело, не переставая, мешая им разговаривать.

26 января утром генерал Кутепов собирался в церковь и сказал маленькому Паше:

— Русский человек должен каждое воскресенье ходить в церковь.

— А я русский?

— Конечно, ты, Паша, русский.

— А почему я с тобой не иду-у? — мальчик уже почти заплакал.

— Ты ещё маленький. Тебе не надо каждый воскресный день ходить в церковь.

— А русские хорошие?

— Очень хорошие. А в России, где мы скоро будем жить, кроме русских, есть ещё много разных народов, и они все — россияне.

Вошла Лида, чтобы поторопить:

— Александр, уже время идти, а ты тут учишь маленького какой-то политике.

— Я говорю истину, Лида. Все народы, населяющие Россию, независимо от их национальности, прежде всего — Россияне [62] Подлинные слова Кутепова из его речи на собрании представителей политических и общественных организаций 12 мая 1929 г. Цит. из кн.: «Генерал Кутепов». Сб. ст. Париж, 1934. .

26 января в 10.30 на углу улиц Русселе и Удино произошло событие, ставшее, достоянием истории, предметом обсуждений, споров, разоблачений и оправданий.

В 10.30 идущий быстрым шагом Кутепов в чёрном пальто появился на этом Т-образном перекрёстке, возле госпиталя, содержавшегося монахами. Здесь уже несколько дней топтался молодой полицейский. Это был один из участников оперативной группы ПТУ Гельфанд. В то утро он торчал возле двух автомобилей — красного и жёлтого. Около большого жёлтого автомобиля стояли огромный Пузицкий и почти такой же Янович [63] Пузицкий и Янович в дальнейшем были расстреляны органами НКВД СССР, Гельфанд скрылся в США. . Они остановили генерала каким-то вопросом, а затем силой втолкнули в жёлтый автомобиль на заднее сидение. В этот же момент изображавший полицейского Гельфанд вскочил в жёлтый автомобиль, и машина помчалась по улице Удино.

До сих пор не известно, как умер Кутепов.

Он не знал: умер или ещё жив, и это не имело значения.

Наверное, умер, потому что прозвучало слово «Новороссийск». В жизни он почти никогда не вспоминал и не думал об этом городе, а теперь вдруг его увидел сквозь влажный морской туман: полоска домов, вдавленная в пену прибоя, крыши усыпаны нерастаявшим снегом, а над ними плавные силуэты круглоголовых гор, наискось к морю — дороги-спуски. Вместо горизонта распростёрлась бесконечная плоская пестро-белая степь.