Константин Коничев - Повесть о Воронихине

Сказав это, Андрей Никифорович погладил рукой на левой створке в обрамлении нетрудный небольшой горельеф, изображающий самого Гиберти.

– Да. Умел он и портреты делать выразительные. Смотрите, Василий Иванович, это он себя поместил. Да как хитро! Не будь к дверям прибавлено мною бронзового плинта снизу, нам пришлось бы вставать на колени перед его образом, чтобы разглядеть. Впрочем, он достоин преклонения! – Воронихин слегка наклонился и поцеловал холодную бронзовую голову Гиберти. В собственном изображении горельеф великого ваятеля ничем не выделялся среди всех двадцати четырех погрудных, малого размера, бюстов. Но Воронихин по описанию знал, что это есть образ Лоренцо Гиберти.

Расставшись у входа с Демут-Малиновским, Андрей Никифорович зашел в собор и, как всегда, стал осматривать своды и стены. Старый служитель-ключарь следовал за ним:

– Андрей Никифорович, все, благодаря богу, в исправности. Вот только стеночки не просыхают долгонько.

– Это меня и пугает! – круто обернулся и нервно ответил Воронихин. – Сам догадываюсь, что медленное просыхание стен требует дополнительных печей. И беда, если только начнет осыпаться лепка. Вон уже кое-где на штукатурке плесень выступает. Этого еще недоставало!..

Обеспокоенный, Андрей Никифорович вышел из собора и даже не обернулся и не перекрестился на фронтон, украшенный лучами, исходящими от «всевидящего ока». Тревожная мысль осенила голову: «Работал – волновался, отдыха не ведал… Не заметил, как тревоги и заботы здоровье подорвали… Кончил дело, отдохнуть бы, успокоиться… Где там!.. До отдыха ли? А что, если рухнет лепка? И эти самые ангелочки-херувимчики полетят вниз, да во время обедни на чьи-нибудь головы?!. Позор. Скандальное дело!.. Тогда закрывать здание на продолжительный ремонт, на радость злопыхателям…» – С этими тревожным думами он вышел на Невский проспект. Долго, задумчивый, стоял на перекрестке улиц. Недоброе предчувствие овладело им.

С подстриженных деревьев падали последние пожелтевшие листья. По грязным мостовым, грохоча подковами, мчались парами лоснящиеся в начищенной сбруе лошади, запряженные в пролетки и крытые кареты. Прохожие, приподняв воротники, прятали от косого мелкого дождя свои физиономии, хмурились и все куда-то спешили. Воронихин почувствовал, что еще никогда ему не было так грустно. Даже ехать домой в теплую, уютную квартиру к семье не хотелось…

После долгого раздумья он решил нанять извозчика и ехать, чтобы забыться от нахлынувших неприятных, терзавших душу переживаний.

– Куда прикажете, господин хороший? – спросил извозчик.

– До Пулковских высот и обратно!..

– Нно-о! Милые, пошли!.. Рядиться не будем, барин, туда-обратно, почитай сорок верст. Ценой не обидите?

– Не обижу…

Выехали на окраину. За Чесменским дворцом, за почтовой станцией и чухонскими хуторами, на широком тракте кони рванули вскачь и быстро домчали до Пулковской торы.

От деревни Пулково по взгорью к проходящему мимо царскосельскому тракту спускался хмурый сосновый бор. Вперемешку между старыми соснами желтели последней листвой березы. Намокшие, с дождевыми каплями на прутьях, они склонились над родником-фонтаном возле самой дороги.

Семь лет назад Воронихин составлял несколько вариантов проекта незамысловатого придорожного сооружения И только вот этот был утвержден самим императором…

– Извозчик, пусть кони пощиплют траву. А я отдохну здесь малость.

– Пожалте. Только за простой коней придется, барин, прибавить.

– Прибавлю…

Воронихин вошел в грот фонтана. Осторожно сел на край гранитного бассейна, куда, непрерывно журча, стекала вода из неиссякаемого горного источника. По обеим сторонам у входа в грот, прижавшись к дорическим колоннам в дремотных ленивых позах лежали два каменных льва. По чистой воде в бассейне кругами проходила рябь от падающей струи источника. На поверхности плавали занесенные ветром листья березы. И вдруг в полумраке трота, глядя на воду, он, как в зеркале, увидел отражение своего осунувшегося лица. Лицо показалось серым, цвета пудостского камня. Глаза в глубоких впадинах, остекленевшие. Нос стал еще тоньше и вытянулся, как у Данте.

«Нужен отдых, отдых… Побывать у лекаря. Так, чего доброго, и до савана недалеко, – подумал Андрей Никифорович. – А вот фонтан живет. Вырывается из горы, струится, неизменно стекая, уходит в землю, но живет… И будет жить, пока не сдвинется Пулковская гора со своего места. Но будет ли жить в памяти людей мое имя?.. Я не подземный ручеек… Я не Гиберти, создавший „двери рая“. Однако кое-что сделано и мною. Не сидел я сложа руки. Да… Вот хотя бы и этот фонтан… Как книга потребна и нужна читателю, так и грот, охраняемый львами, и всегда прозрачный и прохладный фонтан, заключенный в малое архитектурное сооружение, всегда пригодится путнику. А разве собор, решетка, Горный корпус и еще в пригородах Петербурга мною содеянное забудется?.. Впрочем, не будь я зодчим, я, наверно, слагал бы стихи. Жизнь без вдохновенного творчества немыслима, сера, скучна, монотонна, безотчетна перед собой и людьми… Человек должен быть созидателем…»