Константин Коничев - Повесть о Воронихине

И не забыл Гаврила. С малым опозданием, но вспомнил. А прежде всего на радостях, что иконы были приняты, одобрены, оценены по их достоинству и освящены, Гаврила зашел в кабак, выкушал штоф водки, закусив лишь единой луковицей. Навеселе пришел в мастерскую и тут он – любитель поговорить, пофилософствовать, начал поучать и допрашивать ребят:

– Эй вы, олухи царя небесного! Баловни и непослушники, знаете ли зачем в церковь ходить надобно? Что это вам, карусель, тиятра? Что за смешки там устроили? Отвечай, Андрейка!

– Да как, Гаврила, нам было не смеяться? Мы это не над божеством, а над попом малость усмехнулись. Уж больно он беззубый, худо слова выговаривает. Поди-ко и богу в уши такие слова не пойдут?

– Как так?! – начал кипятиться Гаврила.

– Да ужель ты сам не слышал, – поддерживаемый одобрительными взглядами других учеников, продолжал Андрейка, – вместо «во имя отца и сына» у нашего шепелявого попа выходит – «вымя овса и сена», вместо «верую во единого» он говорит да еще с нажимом «вырою до единого», а вместо «Господи помилуй» – «вошь поди милую». Как тут не смеяться?.. А потом, скажи, Гаврила, есть ли в раю сапожная мастерская?

– Я тебя не понимаю. Чего ты мелешь языком, птенец-сосунец?

– Да опять же пришла там в церкви мысль такая: смотрю, на поповой внучке башмачки сафьяновые с пуговками и голубыми кисточками, точь-в-точь как у ангела Гавриила, что тобою писан на иконе «Благовещения» И весь-то молебен водосвятный я стоял и думал об этих башмаках. То ли сапожнику захотелось угодить поповой внучке, то ли тебе при писании думалось, что и в раю умеют искусно шить обутку?..

– А ты, дурак и богохульник, если такое думаешь, да еще с храме божьем! Не учен ты ни разу, как подобает, вот и думаешь всякую ересь! Ну-ко, подай мне с полки неразлучного «спутника» всякой науки и благодеяний, я тебя проучу малость, – сказал Гаврила строго и довольно решительным тоном.

Ослушаться было нельзя Андрейке. Хуже было бы не послушать: быть бы тогда нещадно битому. Встал Андрейка с табуретки, отодвинул доску, на которой были карандашом намечены контуры богоматери, и, не торопясь, снял с полки ременницу с коротким кнутовищем, ее-то и называли и почитали в мастерской за «спутницу» науки и благодеяний.

– А теперь ложись и приемли! – приказал Гаврила, беря из рук Андрейки испытанную плеть, – и поразмысли, за что тебе положено отведать ременницы?.. И не смей на меня губы надувать, не смей сердиться… Подрастешь, вспомнишь, спасибо скажешь…

Товарищи Андрейкины отвернулись сразу, как только Гаврила, размахнувшись плетью, сказал:

– Во имя святой троицы – раз, два, три… – и раз за разом трижды свистнула в воздухе плеть и ударилась, извиваясь по пояснице Андрейки. – Мало? Вот тебе четыре, во имя всех евангелистов! И еще мало, вот тебе, считай до семи в честь всего ангельского синклита!.. – Добравшись так и до двенадцати апостолов, Гаврила со тщанием отметил Андрейке всего двенадцать ударов ременной плетью и, задыхаясь от волнения, предупредил: – Впредь за подобные провинности я тебе и сорок мучеников припомню. Встань и отряхнись, и ведай, смышленый отрок, что кнут, что лоза – сие божия гроза. Юным это вразумление, а нам, старикам, подкрепление. Иначе и быть не можно. И меня били-колотили, да не поломали лозой кости и не допускали до злости, а этим праведным путем вели к познанию добра, а ко злу создавали отвращение. А теперь все вы, огольцы и непослушники, не думайте, что я с полуштофа пьян. Мне и штоф нипочем, уму-разуму не повредит. Все помню, все знаю и вас поучить желаю, да не жмитесь – не плетью, а добрым поучить словом! Ну, становись вокруг!.. И слушай!..

И все ученики Гаврилы Юшкова обступили его, притихли. Было чутко слышно, как в щелях шуршали тараканы да за распахнутыми окнами шелестели листья старой березы. Андрейко встал позади всех. Не проронив во время экзекуции ни слова, ни стона, теперь он, сквозь стиснутые зубы, отдуваясь, тяжело вздыхал и, понурив голову, думал: «Ладно, Гаврила, бог с тобой, ты во хмелю, но знай, что этак ты меня высек первый и последний раз! Уйду, уйду. А куда? Пока тепло, по лесу погуляю. Осень наступит – уйду к плотникам в Кудымкар. Ищи-свищи!..»

Так думал Андрейка, но не решился сказать, да и незачем было заранее перед Гаврилой раскрывать свои затаенные думы. А между тем Гаврила, опершись локтями на крашеную столешницу, прищурив полупьяные глаза, что-то припоминал и, путаясь в своих мыслях, бормотал невнятно:

– Знайте, дети, вы перенимайте от старших мудрость, перенимайте. Будете стариками и ваш черед детей учить наступит. Вот так же, как я Андрейку или кого другого из вас, потом и вы не возбраните себе поучать. Жизнь того потребует. А теперь вникайте, во что, скажу вам… – Гаврила важно отвалился всем корпусом к спинке стула, приосанился и заговорил: – Знать вам смолоду надлежит, из чего в мире добро состоит, из чего зло складывается! Вот скажу: люди создают вещи, хлеб сеют, собирают, богатство умножают. А все это тля! Да-с. Тля!.. Богачество создает гордость людскую, гордость преумножает неудовольствие и свары, и нападки. И опять идет по кругу – богатство образует нищету в большом числе народа, нищета ведет к смирению, смирение к спасению. Сиречь – добру. И зло наверху остается до своего падения. Правду я говорю?.. Ну что молчите? Ответствуй ты тогда, свежехлестанный Андрейка!..