Вячеслав Шапошников: К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в эту минуту на базарную площадь не въехала eщe одна пароконная тачанка. За ней в клубах пыли показалась и еще одна…

Внимание толпы сразу переключилось на эти две тачанки, задние тут же заспешили к новым нанимателям, за ними хлынула и вся остальная масса.

Придя на квартиру братьев, Михаил выпил подряд две кружки воды, сбросил с себя форменный пиджак, в котором он как следует взмок, и подсел к распахнутому в сад окну.

Солнце уже зависло над самыми кручами левого берега Кубани, размотав всюду длинные тени, резко пронизывая косыми лучами душный пыльный воздух. Перед его заходом воробьи суматошно перелетали густыми стаями с места на место.

Слева, с луговой стороны, оттуда, где проводился смотр армейским и казачьим частям, откуда весь день доносило конское ржание, топот и протяжные крики команд, послышались по-вечернему звонкие звуки рожков и горнов, рассыпалась в той стороне сухая барабанная дробь. Все это вдруг оборвалось, и в наступившей тпгапне раскатился высокий взводистый крик:

— Ы-ы-рна-а-а! Равнение на средину!..

Затем послышался голос погуще. Не голос, а голосина. Голосище матерого, высокого чином и крепкого нутром и горлом служаки:

— Здорово, молодцы-ы-ы!..

И на зык этот тут же откликнулось, обрушилось, словно бы единой, непомерно мощной глоткой выдохнутое:

— Здра-я-жла-ем-ваш-ительство!..

Последовали новые команды. Затем раздалось: «А-агом арщ!..» И какой-то механический, как работа паровой машины, слаженный топот заколыхал, зараскачивал застойный, сиропно-густой пыльный воздух. Солдаты запели с присвистом веселую старинную песню про Дуню Фомину.

Отзвучала солдатская песня, утих слаженный, тяжко бухающий топот, и почти тут же рассыпалась по долине копытная дробь пущенных рысью коней, зазвучала казацкая песня.

Михаил вспомнил давний, такой же жаркий и безоблачный вечер в родной станице, среди которого казаки Сторожевой возвратились из Баталпашинска, может быть тоже — после войскового смотра… Наверное, это было году в семидесятом… Наверное, не больше четырех лет ему тогда было…

Все вдруг вспомнилось, будто было только вчера… Ею жадные по-детски ко всякому шуму жизни уши расслышали тогда отдаленный конский топот. Он играл, сидя на полу, на пестром кюринском ковре, рядом с матерью, что-то вязавшей или шившей (она всегда была занята какой-нибудь работой). Мать тоже прислушалась, отложив свое рукоделье, и вдруг, резко поднявшись, метнулась по-молодому к распахнутой настежь двери — в слепое сияние заката. Он выбежалк калитке следом за ней. И тут за станицей раздался протяжный веселый крик, послышалось ржанье коней, и они оба увидели, как среди деревьев, подступающих к каменистым берегам Кяфара, показались всадники. На рысях они спустились но пологому склону холма к садам западной окраины станицы, пропали, исчезли за ними и вскоре въехали в станицу под гуденье сопилок и сурм, сопровождавших лихую казачью песню, даже, кажется, ту же самую, которая звучала теперь. Оглашая радостными криками Улочки Сторожевой, ребятишки бежали со всех сторон им навстречу. Старшие братья Михаила тоже побежали— встречать отца. Его же не отпустила мать. «Стопчут еще конями! Мал еще!..» — сказала, ухватив за плечо. Она всегда опекала его, самого младшего, больше, чем других своих детей. И вот отец, вернувшийся из похода, на усталом, мокро блистающем кауром жеребце, в запыленной желтой черкеске, огромный, бородатый, подъехал к калитке, у которой стояли они, двое. Его левая рука привычно лежала на серебряной, черненой рукояти кавказской шашки. Лицо было спокойно, даже сурово-спокойно, будто высечено из камня. Он соскочил с коня, передал поводья подбежавшему Гавриилу, и тот стал вываживать коня по чисто подметенному двору, чтоб конь успокоился и остыл. Поддернув слегка обвисший на поясе кинжал, отец, не перешагивая порога, остановился в дверях хаты, подержался правой рукой за притолоку, затем переступил порог, сдернул с потной головы папаху и широко троекратно перекрестился. Потом он умывался во дворе, над медным тазом, сняв черкеску, подставляя темные широкие ладони под кувшин, из которого ему поливала мать, стоявшая рядом с домотканым суровым полотенцем на плече. Вымыв степенно, в полном молчании, лицо и руки и столь же неторопливо, степенно утершись, отец снова направился в полусумрачную прохладу хаты, и на этот раз все семейство вошло туда вслед за ним. Только Гавриил, явно подражавший степенности отца, не пошел вместе со всеми, а неторопливо принялся расседлывать остывшего коня…