Наталья Султан-Гирей - Рубикон

Друзья Марка Агриппы намекали и в Сенате, и на форуме, что, возможно, эти злодеяния — дело рук египтян и римских друзей Клеопатры, недаром царица поклялась изничтожить всех детей Ромула и Рема... А сыновья Рема и Ромула — кровные братья.

В городской толпе все чаще мелькали рослые фигуры галлов и цизальпинцев, большелобые лица этрусков, синие глаза самнитов и смуглота калабров и пицен.

Их говор сливался с чистотой римской речи, обогащал латынь живостью новых слов, расцвечивал глубиной оттенков. Любимец императора Вергилий Марон не стеснялся в своих стихах италийских слов. Прозаики давно уже, как плодами прочно акклиматизированных растений, пользовались самнитскими и этрусскими поговорками и оборотами. Во дворце Мецената рождалась золотая латынь, сильная, гибкая, меткая. Это уже были не те циклопические глыбы, которые Дивный Юлий шутя предлагал мальчику Октавиану тесать и тесать...

Точно ненужные румяна, смытые здоровой, чистой водой родимых источников, исчезали и витиеватые александризмы, и недавно еще такие модные греческие словечки.

Вместе с речью рождалась нация. Не племена, не сословия, а народ, единый, могучий, глубоко сознающий свое единство, органически слитый с самим понятием "Италия — родина". И все понимали, что только единение всей страны вокруг Рима и его императора спасут Италию от египетской опасности.

Лошадь, покрытая пеной, мчалась во весь опор, а Марк Агриппа, почти лежа на шее коня, гнал ее и гнал. Вчера в Рим прибыл гонец из имения. Лелия уже сутки страдала в тяжелых муках.

Наконец мелькнула дубовая роща. Пошатываясь от страшного волнения, он спрыгнул с коня и, задыхаясь, побежал к воротам виллы, а навстречу ему уже спешила рабыня, некогда выкормившая Лелию. Незадолго до своей смерти Аттик выкупил ее у новых господ.

— Господин! Господин! — По лицу старой женщины текли слезы. — Третьи сутки мучается, бедняжка...

Агриппа без сил опустился на скамью под широколистным падубом:

— А грек?

— Он не отходит от госпожи...

Но врач уже сам спускался со ступенек крыльца.

— Непобедимый, боги послали тебе тяжелое испытание. Решай сам, кого я должен умертвить: твою жену или твое дитя...

— Мне нужен сын, — жестко отрезал Агриппа и тут же, точно устыдясь, прибавил: — О ней, конечно, тоже нужно позаботиться...

— Я не бог: или дитя, или супруга. Я должен или рассечь дитя во чреве, или рассечь ее чрево и извлечь живого младенца. Медлить нельзя!

— Мне нужен сын! Не всегда же женщины умирают после того, как меч извлечет младенца...

Врач, не отвечая, низко наклонил голову. Пицен не видел его лица.

Агриппа опять опустился на скамью. Слушал — но ни воплей, ни стонов. Неужели мать и дитя уже погибли?

Он прислонился к дереву. Не было ни чувств, ни мыслей. Его сковал внезапный странный сон: он все видел, отчетливо слышал — и шорохи в саду, и пересвист птиц, и шарканье шагов в доме, но не было сил ни пошевелиться, ни осознать все до конца...

Врач снова появился на крыльце. С его рук капала кровь, и на одежде расплывались кровавые пятна.

— Господин, боги послали тебе дочь!

— А сама-то она хоть жива?

— Да, но не знаю, встретит ли госпожа завтра солнце...

Агриппа, пошатываясь и вытянув руки вперед, как слепой, побрел в дом. В сумерках спальни резко белело лицо Лелии. Стоящая рядом рабыня держала сверток.

— Дай сюда! — Агриппа взял младенца и в суеверном ужасе отшатнулся.

Давно поверженный враг копошился в пеленках. Крошечный, весь сморщенный, багрово-красный Цицерон, жалобно чмокая беззубым ротиком, глядел на него младенчески мутными глазами. Марк Агриппа узнал и этот высокий лоб, и заостренное книзу личико, и глубоко посаженные глаза, сейчас еще такие невинные, такие молочно-голубые.

Агриппа пересилил себя.

— Здравствуй, Випсания, — по древнему италийскому обычаю он нарек дочь своим родовым именем и, отдав дитя кормилице, склонился над Лелией: — Прости меня!

— Ты не виноват, во всем виновата я одна. Я старше тебя...

— Что ты, Лелия? Ты же на три года младше меня! — Агриппа упал на колени и прижался щекой к ее холодеющей руке.

— Я старше тебя на пять веков, мой бедный маленький дикарь! Это я должна была вырастить в твоем сердце любовь, а я замкнулась в своей никому не нужной гордости. Бедный мой. — Она с усилием подняла руку и провела по его волосам. — Я видела в тебе то героя, то злодея, а ты просто большой мальчик, жестокий, как все дети...

— Я любил тебя, я люблю тебя...