Георгий Марков - Соль земли

Марина задохнулась от волнения, припала головой к плечу брата.

Максим чувствовал, как дрожат пальцы её горячих рук.

– И знаешь, Мариша, нехорошо сводничать, а всё-таки не могу от этого удержаться: Андрюша признался мне вчера, что никого он так не любил, как тебя… Да ведь и раньше он не скрывал этого! Жизнь только всё время вас как-то растаскивала в разные стороны. И вот, чую я, что будет у тебя наконец большое счастье.

– За все муки мои мученические, Максюша, я заслужила это…

– Я буду рад за вас. И за тебя и за Андрюшу. Умница он! И сердце у него благородное, доброе… Э, а народу-то поднабралось, Мариша! Как по-твоему, не пора начинать?

– Дай мне, Максюша, пять минуток побыть наедине. Так всё это необычно, и так я волнуюсь… Сердце готово вырваться.

– Ну-ну, успокойся… И начинай! Начинай твёрдо, спокойно, уверенно. Помни: мы люди таёжной закваски, нам не пристало терять голову ни в какой обстановке.

Максим ласково похлопал сестру по плечу, улыбнулся своей сдержанной умной улыбкой, не торопясь спустился в зал и сел рядом с Зотовым.

Марина проводила его неотрывным взглядом. Слова брата и в особенности его спокойствие, его улыбка, говорящая, что он всё, всё понимает, быстро вернули её душе ясность и спокойствие.

Марина ушла за сцену, забилась в уголок и, пользуясь светом маленького оконца, долго и придирчиво смотрела на себя в круглое зеркальце, вынутое из сумочки, заменявшей ей часто портфель. Нет, она поистине была хороша, осенённая светом своего любящего и истосковавшегося по любви сердца.

Марина вышла на сцену твёрдым шагом, громко пристукивая высокими каблучками. На побледневшем лице её не было и тени волнения, хотя пальцы прилипали к листкам доклада, а сердце колотилось под самым горлом. Подняв голову и кинув взгляд в переполненный зал, она увидела только Андрея Зотова, только его устремлённые к ней глаза – родные глаза, отражавшие всю его душу, весь водоворот чувств, несущихся подобно стремительному потоку. Как невыразимо дорого было ей это, может быть, неповторимое выражение его строгих глаз! О многом они уже сказали друг другу в те короткие встречи, которыми жизнь одарила их в последние дни, но слова, никакие слова не могли передать того, что нёс ей этот нескончаемый свет его взора. «Он беспокоится, очень беспокоится за тебя… Он смотрит на тебя с восхищением… Он любит тебя ещё больше, чем любил тогда, в твоей далёкой юности». Ей казалось, что кто-то посторонний шепчет ей это, но на сцене она была одна, и всё, что она слышала сейчас как бы со стороны, было голосом её собственной души. Она вдруг вздрогнула, вскинула свою аккуратно причёсанную голову, с испугом подумала о том, что она стоит здесь давным-давно и её безмолвие уже удивляет собравшихся.

– Давайте начинать, товарищи, – преодолевая волнение, с хрипотцой в голосе сказала Марина. Она помолчала, развела руками, простодушно добавила: – Наверное, президиум полагается. Что же за собрание без президиума?

В зале засмеялись, захлопали в ладоши. Ещё больше смущённая смехом и своей неумелостью вести такие дела, она неуверенно предложила:

– А если так, товарищи, решим: тут у нас находятся руководители из Москвы, из Высокоярска, из района. Пусть они займут места за этим столом.

– Пусть!.. Просим! – закричали со всех сторон.

Снова в клубе раздался дружный всплеск аплодисментов.

Увидев, что на сцену идут её братья, Андрей Зотов, председатель райисполкома Череванов, Марина беспомощно положила руки на грудь и раскаивающимся тоном сказала:

– Ну что же это я наших-то, мареевских, руководителей забыла?! Как нехорошо! Простите, товарищи Изотов и Севастьянов, и подымайтесь сюда. Просим!

И опять в клубе захлопали, на этот раз с особенной силой.

Возможно, что растерянность и неловкость Марины у кого-то вызвала усмешку, неудовольствие или ещё какое-нибудь подобное чувство, но Зотова всё происшедшее растрогало и взволновало ещё больше. Марина… Вот она и была во всём, во всём такой искренней, простой, бесхитростной, какой увидели её люди, какой увидел её он, Андрей Зотов.

Он шёл на сцену вслед за Максимом, видя перед собой только её, Марину, думая в эту минуту только о ней: «Неужели я мог бы и дальше жить на земле, не ощущая того света, который она источает каждой частичкой своего существа? Нет, это невозможно, это нелепо… я оставался бы самым несчастным из всех несчастных… А сейчас я счастливейший в мире!.. Столько лет не верил в себя, уходил от неё, а она ждала… Как всё необычно и просто! Давно ли я убеждал себя, обитая в холостяцкой квартире в Москве, что время любви миновало, что пора любви – юность, и только юность… А вот и пора зрелости – это тоже пора любви!.. Сегодня же надо сказать ей, что быть в разлуке дальше нельзя, нет смысла. Да, да, сегодня же!..»