Сюсаку Эндо - Молчание

Тебе не совестно? - услышал я голос, и голос этот оказался сильнее страха. Ведь я священник, жизнь дана мне затем, чтобы служить. Позорно пренебречь долгом, поддавшись низменному страху.

- Оставь... - сурово произнес Гаррпе. - Глупец!

- Пусть я глупец!.. Совесть не позволяет.

Я открыл дверь. Каким бледно-голубым сиянием заливал лунный свет в ту ночь лес и всю землю!

Два человека, оборванные, как бродяги, сидели скорчившись на земле.

- Падре, вы нам не верите? - обернулись они ко мне.

Я заметил, что у одного из них кровь на ногах. Верно, взбираясь на гору, поранил ноги о корневища. Оба едва не падали от усталости.

Оно и неудивительно. Двое суток они добирались сюда, с островов Гото, что в двадцати лигах отсюда.

- Мы уже давно здесь. Пять дней назад мы видели вас вон с той вершины... - Один из незнакомцев указал на холм, возвышавшийся перед хижиной. Это были те двое, что следили за нами тогда, на закате.

Мы впустили их в хижину, дали им бататов, что принес Итидзо; они набросились на угощение со звериной жадностью. Было ясно, что у них давно маковой росинки во рту не было. Наконец они вновь обрели способность говорить. От кого они узнали о нашем существовании? Это нам хотелось выяснить прежде всего.

- Нам рассказал наш деревенский, христианин Китидзиро...

- Китидзиро?!

- Да, падре...

Они сидели, освещенные огоньком масляного светильника, съежившись и набив бататами рты. Один из них улыбался, точно ребенок, открывая два уцелевших зуба. Второй сидел, неподвижно и напряженно, явно робея перед чужеземцами.

- Но ведь Китидзиро не христианин?..

- Нет, нет, падре. Он христианин.

Мало-помалу все разъяснилось. Так и есть, Китидзиро - христианин, но отрекся от веры. Восемь лет назад, по доносу соседа, ненавидевшего его семью, Китидзиро с братьями и сестрами схватили. Им приказали топтать ногами икону с изображением Господа, но они отказались, и только Китидзиро проявил малодушие. Стоило чиновникам пригрозить, как он сразу начал кричать, что готов отречься... Его братьев и сестер бросили в темницу, а его отпустили, но в деревню он не вернулся.

Говорили, что его видели в толпе, окружавшей костер в день казни, - грязного, оборванного; он не смог вынести страшного зрелища и сразу куда-то исчез.

Услышали мы и другое, не менее удивительное сообщение. Оказывается, в их поселке все до единого тайно исповедуют христианскую веру. И не только там: в окрестных селениях - в Мияхаре, Тоодзаки, Эгами - есть много тайных христиан, только притворяющихся буддистами. Они давно ждут не дождутся, когда из-за моря приплывут к ним священники, неся благодать.

- Падре, мы много лет не ходили к мессе, не исповедовались. Мы только читали молитвы... - сказал человек с окровавленными ногами. - Поскорее приезжайте в нашу деревню. Мы даже маленьких детей учим молиться; они мечтают увидеть падре...

Товарищ его одобрительно кивнул, обнажив в улыбке два желтых зуба. В плошке с жиром с треском горел фитиль. Разве могли мы с Гаррпе ответить отказом? Мы и так слишком долго таились. Да, по сравнению с этими японскими крестьянами, что пришли к нам, ночуя под открытым небом в горах, до крови натрудив ноги, мы были слишком трусливы!

Небо посветлело, в хижину стал просачиваться прохладный утренний свет. Как мы ни уговаривали крестьян, они не согласились лечь на солому - так и уснули сидя, обхватив колени руками. И вот утренние лучи озарили хижину, проникая в щель между досками.

Через два дня я держал совет с христианами деревни Томоги относительно поездки на острова Гото. В конце концов было решено, что Гаррпе останется здесь, а я пробуду на Гото дней пять, общаясь с верующими. Наши покровители были не слишком в большом восторге от этого замысла. Некоторые даже высказывали опасение: не ловушка ли это?

В условный час, глухой ночью, люди с островов Гото тайно прибыли за мной в Томоги. Мокити с товарищами усадил меня в лодку. Луны не было, море казалось черным как смоль, слышался только ритмичный плеск весел. Человек, сидевший на веслах, за все время не проронил ни слова. Когда лодка вышла в открытое море, качка заметно усилилась.

Меня вдруг охватил страх. В душу закралось сомнение. Что если, как того опасались крестьяне Томоги, этот гребец всего лишь предатель и выдаст меня властям? Почему не приехал тот, с окровавленными ногами, и второй, беззубый? В такие минуты в непроницаемых японских чертах, похожих на лик Будды, есть что-то жуткое. Съежившись на корме, я дрожал не от холода, а от страха. И все-таки надо ехать, я должен! - говорил я себе.