Борис Савинков - То, чего не было (с приложениями)

Розенштерн усмехнулся:

– Вы не знаете?

– Нет.

– Хорошо. Обождите четверть часа.

Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек. Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:

– Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти… – Он быстро и незаметно, с ног до головы осмотрел Александра. – А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов…

– Ты откуда знаешь меня? – почему-то обращаясь на «ты», с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.

– Что вы-с!.. Сделайте милость… Вас не знать – все одно что свое начальство не знать… Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учрежден за вами надзор – сквозное, так сказать, наблюдение.

– Какое наблюдение?

– Сквозное.

– Сквозное?

– Да-с.

– Что это значит?

Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчерашние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.

– Что это значит? – повторил Александр.

– А это значит, что нам решительно все известно… Позвольте папироску… мерси… Не случалось вам замечать у вашего дома, Фурштадтская, № 2, на углу Воскресенского, извозчик стоит?

– Мало ли их там стоит.

– Может, и номер заметили?

– Нет, номера не заметил.

– Ай-ай-ай… Как же вы это так… – Он неодобрительно, в каком-то даже испуге, закачал головой и зачмокал губами. – Ведь поверьте, достойно внимания…

Ай-ай-ай… Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения, № 1351… А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?

– Да, от хозяйки.

– Машей звать? Так-с.

– Да, Машей, а что?

– А то, что Маша, да не ваша, а наша… Тоже охранная… Маша Охранная… Да-с…

– Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай… Все это и без тебя прекрасно известно… Ты говори дело… – Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. – Узнал?

– Да ведь вот они спрашивают… – делая озабоченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взглянул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрелками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:

– Ты все врешь… Почему же меня до сих пор не арестовали?

– Вру? – обиженно проворчал Тутушкин. – Отродясь никогда не врал… А тут – вру! Здрасте!.. А не арестовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.

– Какой полковник?

– А начальник… Полковник фон Шен.

– Ладно. Довольно… – сердито перебил Розенштерн. – Я тебя спрашиваю: узнал?

– Узнал, – опуская глаза, ответил Тутушкин.

– Ну?

– Чего изволите?

– Ну, говори, если узнал.

– Слушаю-с… Только…

– Что только?

Тутушкин быстро заморгал глазами и, подымая безбровое, бледное, испитое лицо, просительно улыбнулся.

– Только вы уж, Аркадий Борисович, меня не обидьте…

– Разве я тебя обижал?

– Нет… Что вы?… За все большое спасибо. Чувствительно тронут… Но ведь случай особенный, можно сказать, замечательный случай… Не дай Бог, полковник узнает…

– Знаю. Говори, сколько?

– Прошу обратить внимание: жалования – сорок рублей… Семейному человеку!.. Семейство обременительное… Опять – не дай Бог, кто-нибудь да нагавкает, и полковник, узнает. Что я тогда? Раб и презренный червь?

– Сколько?

– И еще, Аркадий Борисович, прошу обратить внимание: весьма нелегко узнавать… Верьте совести… Единственно из сочувствия к партии и расположения к вашей особе… Ведь сами себя боятся… Не верите? Честное слово – правда!

– Сколько?

Тутушкин умолк и задумчиво, с тем же озабоченным видом, забарабанил пальцами по столу. Барабанил он долго, точно что-то высчитывал и старался высчитать верно, без лукавства и без обмана. Наконец, он с глубоким вздохом сказал: