Пётр Федоренко - Лепта

— Не понимаю, как такая мысль может войти в голову человеку, знающему мой образ мыслей и мои желания. Предпринимая путешествие по внутренним губерниям, я хочу лично убедиться в положении крестьянского дела в провинции.

Он был в хорошем настроении. Это ощущалось и по его голосу, и по тому, как поглядывал он на свою свиту, как добродушно окликнул замешкавшегося в дверях Адлерберга.

Государь поднялся по лестнице легко, чуть наклонил голову, приветствуя всех сразу и внимательно всматриваясь в незнакомые лица. Бруни и Тону улыбнулся приветливо, потом произнес вопросительно:

— Иванов?

Александр Андреевич почувствовал себя неловким, неуклюжим в своем мундирном фраке и тесном белом жилете. Он с трудом назвался:

— Иванов — это я, ваше величество.

— Где же картина?

— В Белом зале, ваше величество.

Царь повернулся и пошел в Белый зал…

— Следуйте за его величеством, — сказали Александру Андреевичу. А у него ноги не слушались. Он вспомнил, как некогда ждал в студию государя Николая Первого, ждал с трепетом, возлагая большие надежды на встречу с царем. Теперь он этих надежд на государя не возлагал. Надо только, чтобы решилась судьба картины… Но вот поди ж ты, волнение прежнее.

Минуту, пока свита приблизилась и заполнила зал, царь стоял у окна напротив картины, внимательно разглядывая полотно, минуту молчал со всеми вместе, потом, отыскав подле себя Александра Андреевича, сказал:

— Помню картину по Риму. Тогда она была только начата. Жуковский мне прожужжал уши, расхваливая ее. Много времени с той поры минуло…

— Двадцать лет, ваше величество, — поспешил вставить фразу Бруни. Царь покосился на него.

— Гм. Двадцать. Да… — Он отклонился к Адлербергу. — Я был очень молод тогда, — и рассмеялся. Чувствовалось, он, сорокалетний здоровый человек, не ощущал своего возраста. Свита подхватила его добродушный смех.

Неожиданно царь приблизился к самому полотну. Александр Андреевич удивился: кто же рассматривает такие картины с двух шагов. Царь показал на фигуру раба:

— Кто и что этот человек?

— Раб, ваше величество. Он прислушивается с верой к проповеди Иоанна Крестителя…

Царь некоторое время пристально смотрел на раба, потом поднял голову, следя направление его взгляда, и, бегло скользнув по фигурам Иоанна и Христа, прекратил осмотр.

— Большая работа совершена, — сказал он, обернувшись к Александру Андреевичу, и добавил: — Я думаю, ее по достоинству оценит публика. Благодарю за труд…

Звучно простучали каблуки сапог, мелькнул в последний раз в дверях кофейный мундир царя, стриженый затылок — и все исчезло.

Александр Андреевич несколько в недоумении перевел дух. Хорошо, что так стремительно прошел визит государя, что не было расспросов о картине, о каждой фигуре… Но ведь он ждал, что судьба картины, а значит, и его собственная будут решены сегодня, сейчас. А этого никто и не коснулся.

Вслед за царем покинули зал и сановники. Только старик Адлерберг остался. Он взял Александра Андреевича под локоть, повел к окну.

— Полагаю, вы польщены высочайшей честью, оказанной вам и вашей картине? Государь милостив к вам.

Александр Андреевич не знал, что ответить. Но вдруг послышался в зале шорох дамских платий, разлился мелодичный женский смех, Александр Андреевич увидел — в зал вошла великая княгиня Мария Николаевна, президент Академии художеств.

Подобно примадонне остановилась она в дверях, поражая художников необычайной ширины кринолином, милостивой улыбкой и милостивым взглядом выпуклых отцовских глаз. Ее сопровождала юная красивая черноглазая дама и муж, граф Строганов.

Адлерберг подвел Александра Андреевича к великой княгине.

— Маэстро Иванов, рада вас видеть, — опять милостиво улыбнулась Мария Николаевна. — Наконец ваши хлопоты закончены, картина выставлена. Надеюсь, ваше здоровье благополучно?

Не дожидаясь ответа, она прошла к низкому дивану с атласной обивкой, опустилась на него, неуловимым прикосновением сдвинув обручи кринолина, чтобы они позволили сесть, и, собрав к переносью жидкие брови, устремила свой взгляд на картину.

Придворная дама, это была юная княжна Долгорукова, которой увлекся в последнее время государь, о чем знали все, но только не Александр Андреевич, спросила своим мелодичным голосом:

— Господин Иванов, не та ли это картина, которую вы писали двадцать лет?

— Да, я долго работал над ней, — несколько сухо отвечал Александр Андреевич.