Пётр Федоренко - Лепта

— Ваша беда, Александр Андреевич, как русского художника, в том, что вы не знаете теперешней Россия. Она уж давно созрела для новой жизни…

— Для лучшей жизни?

Тургенев улыбнулся:

— Разумеется… Она созрела и для нового искусства.

Александр Андреевич закивал согласно:

— Вы правы. Это и я понимаю…

В назначенный час Александр Андреевич вышел из Эрмитажа, с выставки своей картины, пересек Дворцовую площадь и открыл дверь известного всему Петербургу заведения Донона у Певческого моста на Мойке. Робко, косясь на зеркала и завитки лепки на стенах между зеркалами и на зал, переполненный публикой, стал он отыскивать Тургенева. Но тот сам увидел его и громко окликнул:

— Александр Андреевич! — и сейчас же вскочил с места, подвел к застолью. — Вот, господа, рекомендую: художник Иванов — наш римский отшельник.

Александр Андреевич посмотрел на «господ»: лица незнакомые, любопытствующие; люди молодые и немолодые, одеты в скромные сюртуки. Стал знакомиться. Ему пожимали руку, называли фамилии. На Некрасова, лысеющего, желтолицего, наверное больного, он посмотрел пристально. Усадили его в центре стола, между Тургеневым и Некрасовым. Напротив был Чернышевский, длинноволосый, в круглых очках. Поглядывая на Александра Андреевича, Чернышевский продолжал говорить своему соседу:

— Нет, нет, лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния чувств и мысли об общественных делах.

— Весь «Современник» в сборе, — сказал Некрасов Александру Андреевичу тихим голосом. — Один граф Толстой в отсутствии. Уехал в деревню освобождать крестьян.

Сидевший рядом с Некрасовым господин с длинными холеными усами, кажется, его фамилия Панаев, весело подхватил:

— Вы слышали, господа, как отнеслись крестьяне к тому, что граф Толстой задумал их освободить? Прежде всего они подумали, что это какой-то новый способ обмана, но в чем этот обман — сообразить не смогли и сказали графу, пусть-де все останется по-старому.

Тургенев перебил его:

— Об этих делах мы еще успеем… Первый тост нужно нам обратить к человеку, который вернулся в Россию после двадцативосьмилетнего отсутствия… плод подвижнической жизни которого — его картина «Явление Христа народу» — находится сейчас в Зимнем дворце. Для него сейчас каждый человек, встреченный на улице или здесь, Россия, незнакомая, полузабытая. Для него сейчас каждое слово о России — откровение. Оценим же по достоинству его жизнь и труд и поздравим с возвращением!

Александр Андреевич растерялся от этого неожиданного тоста, от общего внимания, но увидел, что смотрят на него дружелюбно, доброжелательно, с улыбкой, и успокоился, поднял навстречу свой бокал с шампанским.

Чернышевский дотянулся к нему прежде всех.

— Присоединяюсь к Ивану Сергеевичу. Пусть Россия примет вас по достоинству.

Некрасов в эту минуту проговорил шепотом, держась за больное горло:

— На вас они и помирятся. Я с умыслом устроил этот обед, чтобы они помирились. Иван Сергеевич гневается на Чернышевского за статью…

Прав был Тургенев: нигде в Петербурге так не сближаются, как за обедом. После второго тоста — за талант Ивана Сергеевича — застолье перемешалось. Александр Андреевич оказался рядом с Чернышевским и заговорил, удивляясь себе, свободно, раскованно:

— Я благодарен случаю, который свел нас здесь. Будучи в прошлом году в Лондоне у Герцена, я много слышал о вас, Николай Гаврилович. Мне рекомендовали познакомиться с вами. Да вот сегодня и Иван Сергеевич — тоже. Признаться, я большую нужду в вас имею. Вы человек современный, широко образованный, близкий моему предмету, искусству, много могли бы внести ясности в мои размышления.

Чернышевский удивился:

— Помилуйте, Александр Андреевич, сколько я знаю из статьи Гоголя о вас, вы человек глубоко верующий, чем же я могу вам быть полезен? Ведь я — теперь это можно сказать вслух — атеист.

Голос у Чернышевского был тонок, писклив на высоких вопросительных нотах.

— С той поры много воды утекло, — вздохнул Александр Андреевич. — Я давно утратил веру, в чем себе боялся сознаться, не то что Гоголю. А теперь сознался… И набрался смелости от прежних путей в искусстве отказаться. Но ступить на нехоженую дорогу страшно. Я вам откроюсь: я был в Лондоне, говорил с Герценом о том, каким быть моему искусству в новом времени, в новой жизни, где нет веры в бога… С вами я тоже хотел бы говорить об этом.

Чернышевский отозвался:

— Охотно и с удовольствием… надеюсь быть не столько вам полезным, сколько от вас пользы получить. У вас за плечами огромный опыт.