Пётр Федоренко - Лепта

«На днях оставил Афины русский художник по архитектурной части, Иванов, воспитанник Императорской Академии художеств и брат академика Иванова, известного по картине своей «Явление Спасителя на Иордане». Архитектор Иванов провел здесь семь месяцев. С неутомимым усердием и примерною добросовестностью успел он вымерить храмы: Парфенон, Эрехтея, Тезея, Бескрылой Победы и Пропилеи — именно все те памятники, которые были воздвигнуты в самое цветущее время архитектуры в Греции…» {94} 94 На днях оставил Афины русский художник… — А. Иванов переписал для брата бумагу русского посланника в Греции Озерова, который предсказывал труду С. Иванова европейскую известность.

Но скоро Александр Андреевич отложил перо. Отчего-то сегодня все трудно давалось. Надо на утро оставить переписывание. Он разобрал постель, разделся, лег, зная, что сон долго не придет, но только закрыл глаза, как увиделась ему студия. Он обрадовался и стал искать в ней место новому чистому холсту… Все старое прочь, все отодвинуть, убрать, упаковать. Теперь это никому не нужно. Но что-то мешало найти это место: лезли навстречу какие-то громоздкие шкафы, лакированные коляски…

Вдруг кто-то обхватил его голову и крепко сжал у висков. Как больно. Да что же это такое?

— Пусти!.. Кто ты? — сказал Александр Андреевич и проснулся от мучительной головной боли.

Вначале ему подумалось, что он в Риме, что рядом Сергей, он даже окликнул его. Но сейчас же опомнился, сжимая виски, осторожно поднялся, не зажигая свечи, отыскал на полке венецианского зеркала пузырек с каплями доктора Тарасова, торопливо, на ощупь открыл пробку и капнул лекарство прямо в рот.

Боль не сразу, но утихла. А сна больше не было. Какой уж тут сон! В бессоннице полезли черные мысли, вспомнились неприятности. Они-то обступили его со всех сторон.

Он вспомнил, что на днях в журнале «Сын отечества» появилась статья о картине. Это был пасквиль, в котором каждая фраза — оскорбление и унижение художника… Писал статью человек, далекий от живописи. А публика приходит на выставку с номером журнала и рассматривает картину одним глазом, другой обращая в статью и из нее черпая понятие о картине. Самое же огорчительное, что написано это, говорят, с ведома и согласия Федора Антоновича Бруни. Понять никак не мог Александр Андреевич, почему Бруни против него? Почему Бруни так жесток с ним? В пору, когда формируется мнение публики, напечатать такую статью — значит принести вред, который, может, потом ничем и не поправить.

Перед глазами Александра Андреевича мельтешили лица важных сановников и сановниц: хмурой и снисходительной Марии Николаевны, розовощекого Адлерберга, отсылающего его решать судьбу картины к Марии Николаевне. Увиделся Бруни с лентой Станислава через плечо. Медленно и четко он произносил: «В настоящее время нет еще возможности писать картины на сюжеты из русской истории… Она мало разработана».

Александр Андреевич вдруг подумал: надо согласиться на условия Марии Николаевны. Получить то, что она даст, и этим кончить петербургский кошмар. Чуть утро он поедет к великой княгине. Будь что будет, он согласен и на две тысячи ежегодно.

Кажется, тут он заснул, потому что, когда открыл глаза, было утро. Боль ушла. Только под глазами были огромные темные круги. «Не напугать бы ее высочество», — подумал он и тотчас принялся собираться в дорогу. Стоя перед зеркалом, он секунду поразмышлял, какой жилет надеть: черный или белый? Предстать перед ее высочеством надо бы в белом. Затем облачился во фрак с темно-синим бархатным воротником, перекинул через руку пальто и вышел.

Утро занималось ровное, чистое, теплое. В этом увиделся добрый знак. Вскоре оказался он на пустынной в этот час Университетской набережной, у Академии художеств, куда судьба уготовила ему ходить каждый день на свою выставку. Он посмотрел немного на дремлющих сфинксов, на еле различимый в утреннем тумане силуэт Исаакиевского собора, на шпиль Адмиралтейства, который уже блестел в лучах тихой зари. Потом решительно повернул к Академии.

Сонный служитель с ворчанием и кашлем показался на стук, узнал, широко распахнул дверь.

— Не спится, ваше благородие?

— Не спится. Хочу подняться к картине.

— Там темно еще.

— Ничего. Посижу перед дорогой. В Петергоф ехать…

— Воля ваша, — старый солдат пропустил Александра Андреевича, — это ж сколько народу здесь перебывало. И то. Я, если б можно, не уходил от картины.