Пётр Федоренко - Лепта

Недоверчиво, исподлобья глядя на Сергея, этот мастеровой вышел за порог. И вдруг улыбнулся, ожил, всплеснул руками, заговорил:

— Сережа?! Это ты? Да как тебя узнать, Сережа! Вон ты какой стал! — Александр Андреевич всхлипнул и бросился обнимать брата. Всхлипывая, он говорил: — Неужели это ты? Ах, счастье какое! Какой мне привет с родины! Радость какая!

Он отстранился, оглядел Сергея с головы до ног, потом опять обнял.

— В самом деле, это ты, Сережа? Ну, всего ожидал, а что ты такой молодец — и думать не думал. Входи, входи, Сережа. Вот смотри, как я тут живу.

А сам все не мог оторвать глаз от Сергея.

— Какая мне отрада: ты — в Риме! Мечта моя исполнилась!

— И моя! — вставил Сергей.

— Такой молодец! — Александр Андреевич все притрагивался к Сергею, брал за руки, будто хотел удостовериться: не сон ли это?

В студии они еще раз расцеловались. Тут Сергей впервые заговорил, не зная еще, как называть старшего брата: на «ты» или «вы».

— Этот поцелуй батюшкин…

— Ах, Серело! Ты себе представить не можешь, каким виноватым я сознаю себя перед батюшкой. Сыновний долг — покоить старость родителей, а я… Для меня одна награда существует: кончив картину, встретить батюшку здоровым. Молю бога, чтобы он не лишил меня этого счастья. Порой кажется, бросил бы все и помчался домой. Да ведь вот не могу я этого сделать. Не могу-с. Держит меня… да я тебе сейчас все покажу, — Александр Андреевич оглянулся на завешенную большую картину, — сейчас я все тебе покажу.

Он бросился отдергивать длинной палкой ткань, справился быстро, подбежал, подвел Сергея к креслу у противоположной стены.

— Смотри, Сережа. Вот с этой точки… Отсюда и государь смотрел.

Сергею стало не по себе. Не надо бы сейчас этого… Он растерянно обвел взглядом студию — наставленные в беспорядке подрамники, стремянки, развешанные по стенам этюды, эскизы, наброски. Поднять глаза на картину было страшно.

Он знал картину, все знал о ней. Ведь ею жил не только Александр Андреевич, но и батюшка, который только то и делал, оторвавшись от образов, что штудировал эскизы, присланные Александром Андреевичем, и писал в Рим длинные письма-советы. Сергею нужно было вот сейчас сразу увидеть и оценить десятилетний труд брата… Он боялся, что картина ему не понравится, что нужно будет лгать, говоря брату добрые слова.

Александр Андреевич ждал. Сергей взглянул на картину. И мгновенно прошел его страх. Первое ощущение было, что он вновь на пьяцца дель Пополо и в глаза ему бьет римский волшебный свет. Вот она какова — работа брата! Толпа, слушающая проповедь Иоанна, густое дерево над рекой, горы и небо — все это трепещет и дышит живыми красками…

— Это ты написал?! — вырвалось у Сергея невольно. — Дай-ка я сяду, — теперь у него естественно получилось обращение к брату на «ты», — дай-ка я еще посмотрю…

— Вот, Сережа, — заговорил Александр Андреевич, — вот что меня держит здесь. Ну-ка найди сюжет более волнующий. Ведь тут перелом в истории человечества. Людям открылся новый путь. Они в эту минуту на пороге новой жизни. Посмотри на их лица — все от этой минуты зависит, судьба каждого человека. Только и написать этот сюжет, чтобы не стыдно было перед просвещенным миром, много сил требуется. Я ведь встаю с рассветом и до сумерек не выхожу из студии, все сто раз переделываю. Иногда и ночую здесь. Устаю до изнеможения. А картине все конца не видно. Написать ее не легче, чем построить Исаакиевский собор. А тут… Ты знаешь, Сережа, посетил мою студию государь Николай Павлович. Он спутал все мои мысли. Теперь меня постоянно мучит дума, что труд мой никому не нужен, что ничего я им не достигну. Все в мире останется прежним.

Александр Андреевич махнул на картину рукой, потом улыбнулся Сергею:

— Нагнал тоску на тебя?.. Ладно, мы еще успеем, успеем наговориться. Ведь ты с дороги. Сейчас обедать. Потом я сведу тебя к своим друзьям. На часок. А завтра буду показывать тебе Рим.

С этой минуты Сергей, где бы они ни были — в конторе ли дилижансов, где получали багаж Сергея, на квартире ли, которую Александр Андреевич снял для них двоих — комнаты были разделены лишь прихожей, — он не сводил глаз с брата, ему нравилась его окладистая борода, широкий белый лоб, проницательные добрые глаза. Когда Александр Андреевич бойко заговорил в багажном отделении по-итальянски, его голос показался Сергею музыкой. Сергея все умиляло в брате — даже старая широкополая шляпа, потрепанный черный плащ с красным подбоем, стоптанные каблуки башмаков, которыми Александр Андреевич бодро стучал по плитам мостовой, где были видны колеи, по словам Александра Андреевича, от колесниц римских императоров. Сергей боготворил Александра Андреевича. А тот на него насмотреться не мог, все приговаривал: