Пётр Федоренко - Лепта

Андрей Иванович направился к Исаакиевскому собору. Захотелось ему вдруг посмотреть работу Карла Павловича. Уже весь Петербург говорит, что Брюллов закончил контур росписи плафона главного купола и теперь приступил к письму красками. Многие были в соборе, видели эту гигантскую работу, а Андрей Иванович из-за Сережиного отъезда нигде не был, ничего не видел. А посмотреть любопытно. Работа — трудная. Это он знает по своему опыту росписи сводов в Казанском соборе. Но тут разве собор? Соборище. Роспись Брюллова будут смотреть с расстояния в тридцать саженей. Тут очень важно не смазать рисунок. Но Карл Великий, как теперь называют Брюллова с легкой руки Василия Андреевича Жуковского, знает все тайны своего искусства… Славно бы повидаться с Карлом Павловичем. Уж давно не встречались.

Вспомнился ему день, когда Карл Павлович возвратился в Петербург после итальянского пенсионерства. Такого, право, еще никогда не было в Академии. Приезда Брюллова ожидали, как первопрестольного праздника. Классы, залы, галереи, мастерские — все чистилось, наряжалось. С утра у входа в Академию толпилось начальство во главе с Олениным.

Наконец подкатила карета. Брюллов — круглолицый, полный, с завитыми пышными волосами, открывавшими его античный лоб, живо выпрыгнул из кареты и остановился, удивленный и обрадованный. Улыбнулся, поклонился сразу всем и направился к толпе, зорко вглядываясь в нее, заранее протягивая руки для пожатий. Профессора подхватили Брюллова под руки и повели в Академию. В вестибюле грянул оркестр, раздались возгласы:

— Да здравствует Брюллов!..

У празднично накрытого стола Карлу Павловичу преподнесли венок из лавра и мирт, как знак бессмертия. Брюллов, отыскав в толпе оттесненного к окну Андрея Ивановича, подошел к нему, надел венок на его голову, говоря с доброй улыбкой:

— Вот кому следует, моему учителю…

Нет, не тщеславен Андрей Иванович, но, вспомнив сейчас о встрече Брюллова, об этом венке, улыбнулся. Сладкое воспоминание. Каков бы ни был сам, а ученикам своим, сыновьям своим был полезен, был нужен.

Андрей Иванович обогнул здание Сената и Синода, и перед ним открылись леса Исаакия. Сквозь них трудно было рассмотреть колоннаду барабана. Казалось, огромный золотой купол держится не на колоннах, а на этих деревянных хрупких подставках и площадках, по которым снуют работные люди. Собор был громоздок и нелеп в этой строительной одежде.

Когда-то здесь стояла старая неказистая Исаакиевская церковь, к которой он привык и которую любил, как любил старое Адмиралтейство, величественного всадника — Петра.

Возле Адмиралтейства из года в год на масленицу устраивались балаганы, карусели, качели, ледяные горы. Яркие флаги, цветные фонари, серпантин, звуки шарманок, голоса торговцев сластями и сбитнем, громогласные шутки-прибаутки раешников — все тут было весело, пьяно, празднично. Андрей Иванович приводил на этот праздник детей. Впрочем, он и тут продолжал их художественное воспитание, указывал на Адмиралтейство: эта скульптура сделана Пименовым, эта — Щедриным, этот горельеф вылеплен Иваном Теребеневым. Говорил об этом для того, чтобы дети прониклись уважением и любовью к русским мастерам.

Но вот и собор. Открыты его массивные двери… А у дверей, как бы угадав желание Андрея Ивановича, дожидается Брюллов.

— Андрей Иванович! Какими судьбами? — Брюллов горячо пожал руку, стал расспрашивать о здоровье, о делах.

— Сережу проводил нынче в чужие края. Теперь вот гуляю. Захотелось, Карл Павлович, посмотреть твою роспись. Да удобно ли?

Брюллов взял его под руку и повел в собор.

— Как же Сергей Андреевич уезжал? Весел был, грустен?

— Грустно-весел. И дом жалко оставлять, да и в Рим больно хочется.

— Завидую ему. Эх, мне бы за ним последовать. Право, хорошо бы. Надоел мне Петербург. Это какая-то дьявольская машина для бесплодной работы.

Брюллов вдруг замедлил шаги, о чем-то раздумывая. Был он невысок, ниже Андрея Ивановича. Андрей Иванович сбоку, чуть сверху поглядывая на него, отметил его болезненную бледность.

— Карл Павлович, душа моя, а ведь ты болен, — сорвалось у Андрея Ивановича. Брюллов согласно кивнул:

— Болен, еще как болен… Сквозняки в соборе меня доконают.

Вдруг он остановился.

— Андрей Иванович, дорогой мой, веду я вас к себе, не подумав. Не нужно вам смотреть мою живопись, что-то со мной творится — не пойму. Кажется, и силы есть, порою готов небо расписывать. Тесен мне Исаакиевский купол. И кистью, кажется, владею, а с фигурами росписи справиться не могу.