Пётр Федоренко - Лепта

— Ведите же! — повторил Кваснин.

— Да, да!

Государь шел за ним, будто преследуя, командорскими шагами.

— Сюда, ваше величество! — Александр указал ему на кресло перед картиной. На окнах были приподняты шторы, ровный свет заливал студию и картину, повернутую к окнам. Царь, еще не глядя на нее, опустился в кресло, потом осмотрел подлокотник, положил на него руку, вытянул ноги в блестящих высоких сапогах и, наконец, поднял глаза к картине. Великая минута настала.

Александр изо всех сил старался поймать и понять выражение глаз царя. Взгляд государя оставался холодным, величественным, тяжелым. Поражала неподвижность этого взгляда, государь не переводил глаза, чтобы рассмотреть новую фигуру, а медленно поворачивал голову. Так он осмотрел всю картину слева направо. Потом повернул голову на художника. Наверное, он улыбнулся. Концы пышных усов и бакенбарды чуть поднялись… Но в круглых серо-голубых глазах государя по-прежнему не было мысли, не было чувства. «Да что же он? — заволновался Александр, ослабляя на горле галстук: ему вдруг не хватило воздуху. — Он что, ничего не понимает? Не понимает…»

Вот когда постиг Александр царя… Конечно, он всегда знал, что государь, как и все остальные люди, смертен, что у него бывают несчастья, недавно он похоронил младшую дочь, только что проводил на лечение в Палермо больную жену, сам тоже болен: после ходьбы у него отекают ноги… Да ведь сказано же: помазанник божий. Это отличает его от остальных. Но ничего от помазанника не было в пожилом равнодушном человеке, который сидел сейчас перед картиной.

— Молодец! — сказал царь. — Прекрасно начал. Хорошо бы в пару нарисовать крещение русских в Днепре. В таком же размере. Размер подходящий.

Он тяжело поднялся с кресла и повернул к выходу. Александр обмер: неужели все? Ведь эта встреча была определена небесами…

Войти не успел государь, а уж отстучали колеса, скрылась из глаз его карета.

— Поздравляю, Александр Андреевич, его величество вами доволен, — сказал Кваснин.

Александр посмотрел на него изумленно, с болью. Ведь этот день — крах всему. Он писал картину не ради бога, не ради своего совершенствования, к чему звал его Гоголь, но ради совершенствования человека. А человек этот — государь — был нынче в студии, и картина его не тронула…

Неужели задуманное оказалось не по силам Александру? Он решил: да, это так…

В Петербурге было туманное сырое утро. На Английской набережной толпилось полгорода. В каретах, колясках, дребезжащих по мостовой, прибывали к конторе пароходства вояжеры. Сноровистые матросы в полотняных робах быстро и ловко принимали поклажу, бодро покрикивали друг на друга, на толпу: расступись, поберегись! В толпе кто-то плачет, кто-то громко, строгим старушечьим голосом наставляет молодых, как вести себя в чужих краях. Дробно стуча сапогами, пробежал с картонными коробками лакей в ливрейном фраке с галунами по шву, видно, впопыхах барыня-генеральша позабыла шляпки.

Подъехала к набережной, поблескивая лаком и стеклом, закрытая карета царской фамилии. Кучер в голубой четырехугольной шляпе, обшитой золотым шнурком, едва сдерживая горячих лошадей, крикнул: «Пади!» Толпа почтительно расступилась. Мельтешат перед глазами кисейные чепцы, шляпы из белой соломки, мантильи, шали, сюртуки, фраки, эполеты, аксельбанты.

Андрей Иванович, ссутулившись в своей старинной шинели, украшенной добрым десятком воротников, надвинув на седые брови черную шляпу с прямыми широкими полями, не мигая, сосредоточенно смотрел на суетящуюся толпу и ничего не видел. Сережа уезжал на долгий срок, на три года, в Италию.

Сергей светился от радости. Сбылась его мечта… Юрий Замятин, академический приятель Сережи, не выпускает его из объятий. Оба они юны, красивы, с одинаково растрепанными волосами и в одинаковых клетчатых пальто.

— Ну, батюшка! — наконец подошел Сережа к отцу. — Пора!

— Будь счастлив, сынок! — голос Андрея Ивановича дрогнул. Сергей порывисто обнял отца.

— Береги себя, Сережа, — Андрей Иванович освободился от объятий сына. — И не засиживайся в Риме, подобно Александру. Пятнадцать лет уже, как он уехал. Ты его поторопи. Пусть возвращается. Пора ему закончить картину.

— Батюшка! Конечно, потороплю. Если бы не надежда, что он вернется, разве я оставил бы вас? — Сергей улыбнулся. — Я только беспокоюсь: как мы встретимся? Ведь он уехал, мне восемь лет было. Вдруг не узнает.