Пётр Федоренко - Лепта

Кому-то рельефы на стене узилища показались намекающими на недавние события. У Саши была изображена в самом темном углу сцена казни отсечением головы… Оленин призвал Сашу к себе, ледяным голосом, от которого кровь стынет, сказал: «Вы не даете отчета в своих действиях. Подобное легкомыслие, — у Саши сердце упало, — привело многих молодых людей в Сибирь. Я этому вашему проступку не даю хода, но впредь серьезнее обдумывайте свои сюжеты».

Саше повторять не надо, он сейчас же все понял: это ему урок на всю жизнь. Неужели в самой невинной мысли художника можно усмотреть покушение на престол?

После картины «Иосиф, толкующий сны» он принялся писать сюжет «Благоденствие России». Работа ему не удалась, не удались летящие вокруг Николая Первого дамы с венками славы… Не удалась ему и картина «Беллерофонт, отправляющийся в бой против Химеры». Ее заказал Саше Комитет Общества, чтобы еще раз увериться в Сашиных способностях… Беллерофонт — древний греческий герой и Химера — чудище, изрыгающее огонь, нисколько его не увлекли, не взволновали. Пожалуй, только рисуя Пегаса — коня Беллерофонта, он увлекся по-настоящему, а остальное… Он понять не мог, что с ним произошло. Словно руки не те стали, словно глаза другие, словно ничему не учился. Он и сам стал думать, что недостоин Италии.

В последний год, правда, Саша превозмог себя — закончил карандашом два колоссальных картона — «Лаокоон с детьми» и «Боец». Совет Академии признал их образцовыми. Снова появилась у Саши надежда на поездку. Но вот и сегодняшний визит в Общество ничего не прояснил.

Поругивая себя за то, что не дал Килю достойного отпора, Саша подмалевывал небольшой холст для образа Иоанна Крестителя. Постепенно работа увлекла его, и он позабыл обо всем…

Саша никому не признавался, но над образами он работал с большой охотой: хорошо, что заказов у батюшки множество. Образа — это тоже школа. Постичь символику икон — великое дело. Он воспринимал каждую как историческую картину, в которой всякий штрих строго обусловлен, всякая деталь многозначительна…

Изображен на иконе старого мастера облаченный во власяницу и хитон Иоанн Креститель. Он обратил взор к зрителю, ко всем, кто на него смотрит, во все времена. Чего он хочет, куда зовет? Не отступить с избранного пути, как бы он ни был тяжел. Стоит Иоанн возле зеленого дерева, у ствола которого помещена секира. Дерево — символ плодотворной жизни. Всякое древо, не приносящее плода, должно срубить секирой… Вот сколь суров смысл древней иконы.

Говорят, образа губят художника… Но кто знает, может быть, это и есть Сашина доля: образа, да Петина артель, да Варенька — милое, очаровательное создание с добрыми, умными глазами? Маняша поражена его нерешительностью — Варенька такая красавица, а он зевает.

А вот и Маняша — легка на помине, а с нею, конечно, Варенька. На него пахнуло ароматом духов, весенней свежестью.

— Саша, ты что, забыл? Мы едем в театр!

— В театр? Да, да… Правда, забыл. Простите.

— Сегодня «Пожарского» дают.

— Пожарского? Забыл. Я сейчас…

Саша наскоро переоделся: белый жилет, высокий белый галстук, фрак по моде.

— Готов!

Варенька вспыхнула. Она всегда преображалась, когда видела Сашу. Девушка и впрямь хороша. Волосы русые, густые, брови тонкие, дугой, глаза живые, смеющиеся, умные. Она певунья и мастерица — нарядная шляпа-капот из синего атласа ею самой отделана. Тут они с Маняшей друг перед другом стараются.

Саша, стесняясь, что на них с Варенькой могут смотреть как на жениха и невесту, говорит чересчур громко:

— Едем…

Морозный воздух, скрип полозьев по снегу. Маняша и Варя рядом. Он словно проснулся: есть ведь иная жизнь — не только картины, да образа, да Киль. Есть и театр.

Что ни говори, обладает театр магической силой, наполняет сердце праздничным трепетом, ожиданием чего-то необыкновенного.

— Сюда, сюда, — показывает капельдинер. Внизу шелестит партер, вверху гудит галерка… В тусклом свете масляных ламп мерцает позолота отделки ярусов, искрятся эполеты гвардейских офицеров, заполнивших кресла, в ложах бросаются в глаза пышные платья дам… В партере темнеют фраки сановников.

Вспыхнули вдруг нетерпеливые аплодисменты, колыхнулся занавес, кто-то за ним пробежал… И вот, в вышине, над всеми пятью ярусами зала, в самом центре потолка вдруг открылось отверстие и оттуда, заливая колеблющимся светом многочисленных свечей весь огромный зал — все ярусы и ложи, — опустилась зажженная люстра. Зал засиял новыми красками: пышные туалеты дам, мундиры, ордена, кавалерии — все обозначилось четко и ярко.