Аркадий Савеличев - Последний гетман

– Немца? Так и слава богу, – хохотнул старший, управившись наконец со слишком тугой пробкой, которая не по русской привычке хлобыстнула в потолок вместе с пеной. – Ну вот, испортил все ты, Григорий…

Теплов без приглашения плюхнулся в кресло.

– Тогда увольте меня, Кирилл Григорьевич! – со смелостью загнанного зайца ощерился он на свое непосредственное начальство. – На мне вся канцелярия, все бумаготворчество… профессора опять же, которые на кулаках науку усвояют…

– Кулаки – это хорошо, – не дал разговориться старший, успев тем временем и в бокалы подлить. – Выпьем за хорошие кулаки.

Похмыкал младший, но уже почувствовал в лице Григория Теплова своего спасителя. На старшего глянул:

– И я Государыне скажу: увольте меня от президентства! Ибо мне надлежит быть в Академии, а не подушки на диванах отирать.

– Ну-у, други мои!… – перевел старший взгляд с одного на другого. – Вы не уговорились морочь на меня наводить? Что я понимаю в ваших академиях! Валяйте куда угодно. Я к себе пошел.

Запертый в своих камергерских покоях президент по уходе старшего брата в припляс пошел:

– Выручил ты меня, Григорий, да-а!…

Тот мало что понимал в делах придворных, ибо и заскочил-то сюда с черного крыльца, от отчаяния. Начал объяснять:

– За время безначалия столько накопилось жалоб на Шумахера от профессоров, особливо от Михаилы Ломоносова, которого некому и в професорское звание утвердить, все еще адъюнктом числится…

Президент махнул рукой:

– Ладно, Григорий. Сейчас уже поздновато, а завтра с утра я буду в Академии. Давай допьем бутыленцию этой кислятины… – тряхнул он тяжелой, но какой-то несерьезной бутылкой.

Проводив своего так и не утвержденного начальника академической канцелярии, Кирилл ушел в долгие раздумья. Ему необходимо было остаться одному. Понимал он, что тут все-тот же смешной «случай». Ну, попал из пастухов в Петербург, ну, в камергеры… еще куда ни ехало! Однако ж Академия наук?! При всей молодости и безалаберности ума хватало сообразить: не по себе сук… Что же делать-то?

Собственно, его судьба, судьба Григория Теплова, да и самого Михаилы Ломоносова были одинаковы. Все вылезли на петербургский «прешпект» из глухомани. Зря старший брат злится, что тянет его к таким вот необломанным людям. Камергерства он еще не вкусил, прошлой жизни забыть не может, а к новой никак не пристанет. От трусости вся эта разгульная безнарядица, от желания подравняться под остальных. Что без всякого раздумья и труда дается графу Чернышеву, ему набивает большие шишки… и не только братними кулаками… Что он, не слышит шепоток за своей спиной: «В случай попал!…» Не оттого ли иногда вырывается из оглобель Григорий Теплов? Да и Михайло Ломоносов – не от той ли ущербной мысли размахивает кулаками? Да и брат родимый, уже седеющий в своих париках?

Смешно сказать: пожалуй, кулаки-то и подгоняют в Академию. Он пошел на половину брата и без лишних слов выпалил:

– Мне просить у Государыни отставки… или начать работать?

Такой тон ошарашил Алексея Григорьевича, в этом хоть и деревянном, но огромном, роскошном дворце про работу никто не понимал. Разве что иноземный мэтр Расстреляй, который начинал уже строить новый каменный дворец на взбережье Невы, напротив Петропавловской крепости; но и ему работать не давали, поскольку не было денег – все на увеселенья уходило… Работа! Ишь его!

От жениховской дури, что ли?

Но будучи от природы умен и проницателен, он, всемогущий камергер, да что там по письмам своим королям послов-сплетников – «ночной Император» – тихо и покладисто сказал:

– Можливо, добре робити, чым за цыганками гайтать. Ступай, братец.

Кирилл посмотрел на него – и низко, низко поклонился. Но то был не придворный поклон – пожалуй, поклон отцу от сына. Он и выбежал с этими словами:

– Отца вместо!

Профессора Академии, без дела слонявшиеся по коридорам да шипевшие друг на друга по углам, были немало удивлены появлению самого – «самого!» президента – да еще в такую рань, часов в одиннадцать, и на его приветственные наклоны головы отвечали заискивающе и даже раболепно. Ну ладно немцы, вездесущий и всемогущий прежде Шумахер – чувствовал, что грядут какие-то перемены, и явно не в его пользу. Так ведь и немногие русские – тот же пиит Тредиаковский переломился старой, натруженной спиной почти надвое. Проходя в свой кабинет, за это время роскошно обставленный, Кирилл Григорьевич искал глазами и спину Михаилы Ломоносова, но таковой не оказалось. Не вникая до времени в такую несообразность, он шумно сел за свой стол, к своему креслу, поосмотрелся, побрякал пальцами по серебряному подстаканнику с гусиными перьями и сказал на всем пути сопровождавшему его Теплову: